Страшен путь на Ошхамахо

Слово, которое было у всех на уме и которое никто не решался выговорить, сказал настырный и несдержанный кадий. Он его, правда, негромко сказал и не всем, а только сидящему рядом Ислам-беку Мисостову, но услышали все:

— Изменники, попадающие к нам в руки, вымаливают скорую смерть. С этого вашего Алигоко хан приказал бы содрать кожу и натянуть ее на большой тулумбас[188].

— Да ты что, почтенный! — возмутился Мисостов. — Лишать жизни князя?! Кня-я-зя!

— Тогда лишить его княжеского звания! — крикнул кто-то из простолюдин.

Мисостов вскочил:

— Еще не было такого, чтоб с князя слагали его звание! Разве только с изгнанного… — Ислам-бек осекся, будто сказал лишнее, и сел.

Окончательное решение прозвучало так:

«Посадить изменника Шогенукова на плохую и неоседланную лошадь, выпроводить, безоружного, за пределы Кабарды и объявить, что Шогенуков больше не князь, и его может убить любой человек, ежели Шогенуков появится на кабардинской земле снова. Все имущество и достояние Шогенукова отобрать и разделить».

Алигоко довольно безучастно выслушал приговор: после того, как была прочитана злополучная надпись, он вдруг утратил всю спою наглость и волю к сопротивлению: вот был бы он хорош, когда б хану прочли это миленькое пожеланьице! Греметь бы тогда высушенной алигоковской шкуре под тулумбасными палками…

Старая кляча быстро нашлась. Нашлось и несколько парней, желающих пойти в «провожатые».

— Наденьте на эту свинью ее панцирь! — распорядился князь.

Два молодых уорка со смехом бросились выполнять приказ.

Подавленный, Шогенуков не сопротивлялся. Всей толпой его провожали к реке, через которую надо было переправиться на тот берег и продолжать бесславный путь за пределы Кабарды.

Вслед ему неслись насмешливые напутствия, но Алигоко вроде бы ничего и не слышал. И вдруг, когда лошадь его уже вошла по колена в воду, он обернулся на пронзительный старушечий голосишко и увидел, как торжествующе приплясывает на берегу древняя, но бодрая кабардинка и выкрикивает нараспев:

Кто соленым объедается,
Тот водою обпивается!
Где повезет, где нет, не знаешь,
Бывает, что и ляпсом зуб сломаешь!

И тогда Шогенуков ожил, встрепенулся, будто сбросил с себя мутное наваждение, и завопил во всю силу слабоватых своих легких:

— А я тебя порадую на прощанье, проклятый Кургоко! Нет у тебя сына! Умер он сразу, как родился! Заменили его унаутским ублюдком! Вот он тут стоит, Кубати этот твой! Пши навозный! А все это дело рук вот этой Жештео! У нее спросите, если не верите!

Вшиголовый ударил свою кобылу пятками по бокам и рванулся к середине реки. Там он уклонился от брода, лошадь затянуло в быстрину, затем на глубокое место, и Алигоко, как некогда его прихвостень Хагур, не удержался на спине животного, и быстрая коварная река, похожая на Черек или Урух, с готовностью раскрыла для него свои удушающие объятия. На Шогенукове был драгоценный румский панцирь с золотыми заклепками, золотым львиным ликом и арабской надписью, вычеканенной в священной Мекке.

Сначала люди пытались с трудом переварить потрясающий хабар, услышанный от Вшиголового. Затем на какое-то время все заслонила его гибель.

И опять выскочил вперед неугомонный кадий:

— Сбылось заклятие, данное в Мекке! — он простер руки в сторону столицы ислама. — Названный здесь свиньей погиб мучительной смертью от удушья! Может быть, теперь да простит аллах его прегрешения! Аминь!

— По усопшему молитва коротка, когда плата мулле невелика, — заметил один из молодых крестьян, но поддержки не имел — слова кадия, видно, пробудили в большинстве душ религиозный трепет. Кто-то из старших сделал парню замечание.

— Вот еще, слушать всяких дураков, — ворчал безбожник.

Его резко оборвали:

— Прежде чем дурака обличать, сперва докажи, что ты сам не дурак!

Смерть предателя мало трогала князя Кургоко: выстрелом в сердце прозвучали для него слова Вшиголового. Он этим словам почему-то сразу же поверил.

Похоже, поверили и многие другие. Он сейчас направлялся к старухе, смотрел на нее упорно, а на себе чувствовал десятки чужих взглядов, любопытных, злорадных, нетерпеливых…

Хадыжа испуганно сгорбилась, хотела затеряться в толпе, но ей не дали это сделать. Люди отхлынули от реки, судьба Шогенукова перестала их интересовать.

— Говори, добрая женщина, — усталым голосом сказал Кургоко. — И не пытайся меня обманывать.

— А что я должна говорить! — задиристо выкрикнула Хадыжа. — Ничего я не знаю!

— Знаешь. Ведь на твоих руках скончалась моя жена…

— На моих, но я не знаю, о чем тут болтал этот сумасшедший. Спроси у него, у дохлого шакала, сам!

— Да что она позволяет себе, старая колдунья! — рассвирепел Мисостов. — Как высказывается о высокорожденном! Посадить ее меж двух костров — тогда запоет по-другому!

— Можно и посадить, — согласился Кургоко, все так же упорно и тяжело глядя Хадыже в глаза.