Студенты и совсем взрослые люди

Слушал, как на зимних каникулах слишком памятливая о своих девичьих делах Томкина мать углядела что-то эдакое в лице отличницы своей и устроила строго воспитываемой взрослой доче настоящую Хиросиму: «Ты, сучка, ещё мне в подоле принеси!» Пока охрипшая, оглушённая, жалкая Томка приходила в себя после укусов маминых пощёчин, матушка деловито крутила диск телефона, просто и спокойно «подключала к проблеме» лучших череповецких врачей.

Слушал, как Тома удрала из дому в чём была, взяла у одноклассницы деньги, приехала на перекладных в Ленинград и всё терпела и ждала только одного – спрятаться, закрыться, затаиться на его груди, чтобы снова его горячие ладони по затылку, чтобы только услышать: «Не плачь, котёнок!» Как же она любила эти его слова! Её никогда не называли котёнком, она была рослой девочкой, довольно сильной физически, кто ж котёнком назовет? А он назвал. Он – назвал! Называл… И ещё была она в жизни закрытой, а в любви доверчивой – ведь полюбила она, за это же не бьют, любовь – ведь это здорово, правда?

«За любовь ведь не бьют, да, Кирилл?»

Она знала, что любовь – это здорово, нет, честное слово, это ведь правда. Когда такой парень, как Кирилл, лучший парень на потоке, берёт за руку, когда тихонько целует шею, так, что отступить нельзя, всё так щекотно, так горячо от его дыхания, его рука скользит по её спине, сильные пальцы тихо-тихо пробегают по каждой косточке, дразнят, щёлкают по застежке бюстгальтера, прямо через водолазку, потом крепко берут за плечи – и поцелуй – сильный, табачный, болезненно-жгучий, пьяный.

Мужской.

Настоящий.

«Люблю!»

Что одноклассники, что сосед Витька Свинцов? Всё забыто, всё снова – и по-новому. Потому что – впервые. Он же стал её мужчиной в той декабрьской предсессионной горячке, когда уже долбёжка в голову не лезла. Да какая долбёжка?! О чем вы? Когда его сильная грудь перед глазами, когда её грудь помнила каждый его укус, когда она сама – научилась, да-да, мама! научилась его кусать – и себя не бояться, вкус его покусанных в кровь губ перекатывать кончиком языка, стук сердца слушать?

«Разве можно любви бояться, Кирилл?»

А месяц назад, когда он прибежал на вокзал, в Череповец проводить, она ведь так ждала, верила, что придёт он провожать, так гордилась, что он пришёл так рано… Только поезд подали, он занёс её чемоданчик в душное, жаркое купе, потом выглянул в пустой коридор, никого ещё не было, засмеялся, как только он умел смеяться – победно и проказливо – и запер купе, задёрнул шторку… и зацеловал так, что она и думать не смела. Она только дрожала и губы кусала, боясь крикнуть; в безумные, сладкие обмороки упала, смотрела на его затылок, плечи, всем телом чувствовала его губы – и невыносимо, головокружительно, в пропасть срывалась – раз за разом! В щель шторок были видны тени проходивших людей, а она ни-чего не хотела знать, слышать, думать. И ведь она ему и не сказала о задержке, ведь сама толком ничего не поняла, думала, ещё подождёт, а вдруг, да мало ли что и вообще, не успела…

«Разве для любви выбирают время, Кирилл?»

А потом, рано утром, долго ловила сонные, похмельные такси, вымокла под дождём со снегом, наконец доехала до общаги, пробежала по сумрачно-гулкому коридору, уже пошатываясь после бессонной ночи, только хватало сил слёзы удержать, да так, чтобы ему поскорей выплакаться, толкнулась в прикрытую дверь комнаты и увидела своего Давида – пьяного, помятого, с Любкой Половой…

Стояла и смотрела, слушала его перегарный храп, рассматривала их перекособоченные фигуры и тихо умирала.

Вдруг Любка подняла лохматую голову с подушки, посмотрела спросонья мутно да лишь криво улыбнулась.

Пожалела.

Вот эту Любкину жалость и не перенесла Тома. Всё можно вытерпеть, но не такую жалость. Ну… и всё. Это уже потом, в тот понедельник, он что-то молол, трусил, пытался шутить, хорохорился, бледнел, пятнами шёл с лица, дрожал, вроде даже как-то объясниться старался. Себя, прежнего, в своих глазах спасал. А было поздно. Она уже не была прежней.

Не было уже смысла дёргаться. Всё было сделано. Только внутри холодно, липко и хлоркой по душе. И больно-больно…

Давид отложил постылую гитару, положил голову на колени и замер.

Непривычно чувствовать себя подонком в 20 лет…

Сашка «Сашок» Васильков

Сашка Васильков перестарался.

Не зная о том, что знать ему не следовало, он свято и искренне посчитал, что паскудная Любка нарочно рассорила Давида и Томку, и поклялся отомстить.

Удобный случай подвернулся как раз неделю назад.

В том достославном году студентов опять посылали на заводы, фабрики и верфи – с утра осваивать рабочие профессии, знакомиться с настоящим производством и приучаться к взаимодействию с передовым рабочим классом, а учиться в институте по вечерам.

Студиозусов техноложки («Технологический? Холодильные установки? А-а-а, холодильники? На мясокомбинат!») живо определили на рыбные и мясокомбинаты – всех, и аппаратчиков, и физиков без разбору.