Ступени жизни

Так шла зима — днем как-то и чему-то учили детей, вечером собирали, а вернее принимали взрослых, которые шли сами, влекомые общим духом того всклокоченного, взлохмаченного времени, когда свет смешан был с тьмою и жизнь с кровью и когда сквозь весь этот первозданный хаос должно было проглянуть светлое солнышко. Мы проводили с ними беседы, показывали «туманные картины», ставили спектакли, заводили знакомства, все шло хорошо.

Одно обстоятельство только чуть было не нарушило течение нашей жизни. Увлеченные ее внешним благополучием, мы забыли, что за это самое благополучие идет еще жестокая битва, в которой, кстати сказать, где-то на колчаковском фронте погиб мечтавший когда-то о «сияющем царстве справедливости» мой неугомонный дядя Юра. И вот, не успев прожить с молодой женой и месяца, я получаю повестку явиться в военкомат. Это был первый организованный призыв в Красную Армию, шедшую на смену добровольческой Красной гвардии, и первым призывным годом оказался мой — 1899-й, Но при призыве моя близорукость — а я впервые надел очки в семь лет — сразу же и на всю жизнь сделала меня «белобилетником», негодным к военной службе. И я вернулся в свою Ореховню.

Вообще эта ореховнинская зима оставила у меня самое теплое воспоминание, как время душевного успокоения и вхождения в простую, нормальную, непосредственную жизнь. Но с весны началась чехарда. Уезд стал делиться на районы, и меня, мальчишку, почему-то назначили заведующим районо совсем в другом конце уезда, а осенью снова в Медынь, теперь уже в качестве «начальства», члена Коллегии уездного отдела народного образования, где я заведовал сначала дошкольным, потом внешкольным отделом, ничего не понимая ни в том, ни в другом.

Не знаю, то ли ощущение удручающей бессмыслицы этой чехарды, то ли начавшаяся беременность жены, отягченная граничащей с голодом дороговизной — «Побойся ты бога-то!» — «Теперича бога бояться нечего», — и вообще растущие трудности жизни, то ли элементарное безрассудство молодости и поиски нового, то ли все это, вместе взятое, — так или иначе, когда пришло не то требование, не то предложение откомандировать группу учителей на укрепление только что освобожденного от колчаковщины Урала, мы, не очень задумываясь о будущем, согласились на этот дальний и трудный по тем временам вояж.

Ехали мы целой группой в товарном, так называемом телячьем вагоне, с печкой «буржуйкой» и деревянными нарами, и, зная ее состав, я не думаю, чтобы мы являлись какой-то целительной вакциной, долженствующей оживить обескровленное колчаковским владычеством учительское воинство Урала. Это и подтвердилось, когда через год-полтора разными путями и способами все мы двигались обратно в свои родные калужские края. Одним словом, вся эта спасательная экспедиция оказалась чьей-то ненужной, видимо, затеей.

Ехали мы долго и трудно через поразившие меня паровозные кладбища Московского узла, потом через поврежденный восстанием восемнадцатого года Ярославль и дальше, через заснеженную, примолкшую Россию, через бесчисленные не остановки даже, а стоянки чуть ли не у каждого телеграфного столба, когда можно было — так мы и делали — уйти в соседнюю деревню с высокими, северного облика, избами в поисках хлеба, десятка картошек или бутылки молока, отстать от своего состава, а потом догонять его со следующим, также ползущим, словно черепаха, поездом.

Обо всем этом путешествии я не сказал бы ни слова, если бы в последних своих архивных изысканиях я не обнаружил в путевой тетради того времени следующую сделанную чернильным карандашом запись: