Суббота навсегда

На том, к кому Осмин обратился, был просторный балахон, какой носят братья-катары. Хозяин жестом пригласил гостя садиться, шесть узорчатых подушек приняли седьмую.

— О кизляр любви, кизляр своей печали, я отвечу тебе, но сперва пригуби из этого кубка. Этот газированный лимонный напиток приготовлен тою, что собственноручно делает его для своей души, для своей повелительницы, для луны средь звезд…

Прохладительный напиток зашипел в кубке и пошел пеною.

— Она здесь, корсар? — вскричал Осмин. — Златозада? Луна приливов? О корсар нашего времени! Да ниспошлет тебе Аллах счастливого разбоя, горы трупов и моря крови, а остальное добавлю я.

— По вкусу ли тебе этот лимонад, премудрый Змей Гаремов?

— Несколько бьет в нос, — отвечал тонкий голос Змей Гаремыча. — Но мой нос перебьется, — двусмысленный жест, — важно, чтоб это шло на пользу их златожопию. Яви уже мне, наконец, ее скорее, корсар!

— Она уснула. Усыплена, чтобы пламя стыда не опалило ей ланиты. А спящие сраму не имут. Не забудь, что она европейского происхождения, там кротость — добродетель мужчины, женщину же украшает гордость.

Капитан Немо уже хотел было хлопнуть в ладоши, но, как если б вспомнил, что они стеклянные, вдруг застыл в нерешительности.

— Тсс… мы рискуем ее разбудить. Тебе, гаремов страж, как я понимаю, главное увидеть из чего у Анны гузик? Сейчас мы это сделаем пианиссимо, — и он почти благоговейно отвел влево занавесь, за которой находился живой прообраз «Спящей Венеры» (кисти того венецианца, что испил дыханье, полное чумы. А вот красть картины нехорошо, разве что только из немецких музеев — говоря: «А у вас негров линчуют»).

Затем ложе бесшумно повернулось вокруг своей оси. Алчному взору Осмина открылась обратная сторона Луны. Вах! Омега наших устремлений… Последняя буква греческого алфавита сверкала как солнце. Осмин ощутил себя легендарным евнухом Царя Небесного, но свой триумф отпраздновал шепотом:

— Не будите возлюбленную, доколе сама не встанет — это говорил еще сам женолюбивый царь, — и он поднес палец к губам, словно задувал свечу.

Когда спящая красавица вновь обратилась из «Венеры» Веласкеса в «Венеру» Джорджоне, Осмин, по правилам восточного бизнеса, повел разговор о том, о сем, о своей работе, о гаремах вообще. Другой теоретик вожделения умело поддерживал беседу. Наконец Осмин заметил, что дескать «и у бесценного есть своя цена».

— Да, — согласился капитан Немо. — Бесценное в данном случае означает «не имеющее твердой цены». Говорят, о страж Реснички, что алжирский бей за свою златозаду заплатил десять тысяч пиастров и двести верблюдов.

— Я дам тебе десять тысяч раз по тысяче пиастров и в двадцать раз больше верблюдов! — воскликнул Осмин.

— Но сам посуди, на фига козе баян?^[50]

— Действительно, — согласился Осмин. — Зачем любимцу ветров, осыпаемому хлопьями морских коз, верблюды? Ему подавай…

— Ну-с?

— Ну, тогда… пасущему стада морских барашков нужна хорошая овчарка? Быстроходная, сильная.

— Mein Schiff ist fest, es leidet keinen Schaden.

— Аллах, Аллах, все пред тобой трепещет, скажи, чего же ты хочешь?

— Я хочу иметь — чего нет ни у кого на земле.

Осмин сделал глоток лимонаду.

— Ох, тяжело… — он перевел дух. — В сокровищницах Басры есть брильянт, которому впору моя чалма. Такого нет ни у кого на земле.

— Мне не нужны брильянты ни в чалмах, ни без чалмов.^[51] Мне не нужны ни армады морских овчарок, ни драгоценные камни величиной с твою глупую башку.

— Может быть, голову Иоанна? — вкрадчиво спросил Осмин. — Знаешь, этот горький вкус губ и все такое прочее… Лишь скажи только слово мне. Она хранится в сейфе в Кремле, заспиртованная.

— Я хочу за златозаду…

Осмин, вопреки земному притяжению, вопросительно приподнялся и повис над шестью узорчатыми подушками.

— Ну…

— …план сераля в Басре.

— Нет…

— Со всеми потайными ходами, через которые можно проникнуть из «Чрева ифрита» прямо в покои «Смелого наездника»…

— Ни за что!

— И в опочивальню «Веселого крестьянина». Я хочу за златозадую вот эту карту, которая у тебя всегда здесь! — И пальцем, длинным и заостренным, как сосулька, говорящий коснулся груди евнуха — невесомый, от одного прикосновения тот плавно переместился в воздухе.

— Я не пойду на это за все золото тигров!.. — голоском юного барабанщика, который обрел вдруг, аналогом утраченного смысла жизни, центр тяжести и сразу как-то плюхнулся на него. — Этого, корсар, не проси.