Субботним вечером в кругу друзей

— Муся! — кричал Сашка в трубку. Это был рослый, здоровый круглолицый мужчина сорока лет, с брюшком, но все его называли только по имени. — Муся, ты слышишь меня? Как у тебя дела, Мусик? Не волнуйся, не переживай. Плюнь на них всех. Плюнь на них, говорю, с Останкинской башни. Береги здоровье. Вот и правильно. — Он долго молчал, издавал непонятные хмыкающие звуки, обозначающие одобрение, наконец звучно расхохотался. — Килькой, говоришь? Ха-ха-ха! Ну, молодцы работяги. — Он вернулся за свой стол и, обращаясь ко всем, пояснил: — А я вот с женой разговаривал. Со своей собственной, единокровной. И называл ее без всякой конспирации — Муся, а не Муслим какой-нибудь Магомаевич. Муська моя проводила беседу на одном объекте. О сердечно-сосудистых заболеваниях. Вы пьете, говорит, а закусываете жирной пищей — ветчиной, грудинкой, маслом и тому подобное. Это очень вредно для сосудов. Один тип засмеялся. «Вы чего?» — спрашивает у него. «А мы от ожирения не помрем. Соберемся, килькой закусим — и всё, пообедали».

— А вот я недавно читал, — заговорил Петр Игнатьевич, — что самый лучший способ лечения — голодание. Месяц ничего не поешь — все бациллы помирают и ты выздоравливаешь.

— Чепуха! — махнул рукой Плексиглазов. — Пока бациллы помрут, ты сам ноги вытянешь.

И снова разгорелся спор, потом были новые телефонные разговоры, кто-то приходил, уходил… Так прошел день.

Петр Игнатьевич все-таки был доволен: ему удалось поймать одну рыбку и привязать ее к бумаге. Зато побаливала голова.

— Ну, будь здоров, Петруша, — ласково напутствовал его Сашка. И поморщился. — Сегодня у меня что-то голова болит. Устал. День был напряженный.

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТОСТ

— Итак, — сказал Монаков, окидывая всех веселым взглядом, — мой тост за женщин!

За женщин — это всегда интересно. Тем более Монаков хоть и молодой, но ученый человек. Кандидат наук. За оживленным столом, обильно уставленным закусками, замолчали и перестали жевать.

Монаков держал стопку у самого сердца, как бы подчеркивая, насколько волнует его затронутая тема. Одет он как модный юноша.

— Во все эпохи женщина, — продолжал Монаков, игриво поглядывая на женщин, — была объектом атаки со стороны мужчин. И, очевидно, не зря. Ибо женщина — это всегда прекрасно. Это великолепно. Любая отдельно взятая особь неизмеримо выше любого шедевра мирового искусства. Ибо она живая, у нее светятся глаза, у нее теплая кожа и она может смеяться и обнимать вас своими мягкими руками. А даже самая прекрасная картина или скульптура никого не согреет. Правильно я говорю, товарищи мужчины?

Мужчины охотно поддержали. Конечно, не согреет. Тем более что искусство было где-то там, в музеях, а жены и подруги сидели рядом. Здесь же за столом, рядом с Монаковым, сидела и его жена. Взгляд ее темных глаз ничего не выражал. Сухое, тонкое лицо было бесстрастно, губы поджаты.

— Женщина всегда прекрасная загадка, — с пафосом продолжал Монаков. — Что же так неудержимо влечет нас к ней? Красота. Нежность. Целомудрие.

За столом окончательно перестали жевать и шептаться. Монаков победоносно оглядел присутствующих.

— Кротость, мягкость, сердечность. Возьмем, например, — взгляд Монакова быстро пробежал по лицам и остановился на полной брюнетке с высокой грудью, — нашу очаровательную, прелестнейшую Тамару Сергеевну. Взгляните и оцените, как она прекрасна.

Взгляды всех устремились на Тамару Сергеевну. Она смущенно опустила глаза и учащенно задышала.

— Какие у нее божественные формы! Вся она так и дышит негой.

Все улыбались. Лишь одна жена Монакова сидела неподвижно, словно деревянный идол. Вдохновленный Монаков продолжал свой пламенный тост. Он в упор смотрел на Тамару Сергеевну, и глаза его горели юношеским обожанием, восторгом, страстным вызовом.

— Взгляните же и на эти загадочно мерцающие зеленые глаза, на этот легкий загар плеч, на эту дразнящую воображение шейку. Тамара Сергеевна чудо естества, самая большая удача природы, ее совершеннейшее творение.

Пухлые, влажные губки Тамары Сергеевны беспомощно приоткрылись, на щечках заиграл легкий румянец.

— Ею мало любоваться, — счастливым смеющимся голосом продолжал оратор, — ее надо боготворить, сочинять в ее честь гимны и оды, оратории и кантаты. Она дает могучий толчок творчеству, дерзанию, борьбе…

Монаков до того распалился, вошел в такой азарт, что уже не мог остановиться.

Тамара Сергеевна подняла на него свои широко раскрытые глаза, грудь ее высоко вздымалась.

— А я и не знала, что вы обо мне так думаете, — с кокетливым смешком сказала она, подавшись навстречу этому искусителю-златоусту.

А он с необыкновенным подъемом продолжал:

— Я объявляю вас, божественная Тамара Сергеевна, царицей нашего вечера и смиренно прошу разрешения поцеловать ваши прелестнейшие ручки.

— Я разрешаю вам это, — томно и расслабленно сказала Тамара Сергеевна.