Судный день

И рассмеялся, заметив тучную фигуру профессора на лавочке – он сидел, прикрыв глаза и подставив лицо солнцу.

– Решил отдохнуть, – словно оправдываясь, пробормотал он, когда я присел рядом. – А у тебя работа спорилась.

– В четверг вечером, когда мы стояли у ворот, кто-то выводил из конюшни лошадь, – выпалил я, безжалостно разгоняя его дрему.

Вздохнув, Томас с деланной неторопливостью взял левой рукой шляпу, водрузил ее на голову и медленно открыл глаза. Во взгляде его светился укор:

– О ты, бодрствующий по ночам, – неужели усталость тебе неведома?!

На секунду у меня язык будто присох к гортани, я покраснел и, пытаясь подавить смущение, пустился в объяснения.

– Помните, как возле стены мы услышали лошадиное ржание за воротами? Была буря, а мы его все равно услышали. Значит, лошадь вывели во двор, причем стояла она близко к воротам, иначе мы бы ничего не слышали. А когда лошади стоят в конюшне, то у ворот их едва слышно.

Взгляд Томаса оживился. Он кивнул. И попросил меня продолжить рассказ.

– Значит, кто-то собирался уезжать. И поэтому вывел лошадь из конюшни. Иначе быть не могло.

– Возможно, Альберт вывел лошадей на прогулку, – предположил Томас.

– Вряд ли. Лошадей не выводят перед сном. Вряд ли это сделал Альберт. Он прекрасный конюх, знает, как обращаться с лошадьми.

– Да, наверное, ты прав.

– Может, это убийца? Хотел сбежать, но в этот момент мы подошли к воротам и спугнули его?

Томас выпрямился и одобрительно посмотрел на меня.

– Толковая мысль, Петтер! – Профессор отстраненно взглянул на крошечный парк позади трактира, где в ложбине у склона виднелся замерзший ручей. Прежде, из-за непогоды, я не замечал всей этой красоты. “Такие ровные линии, – подумал я, – настоящая датская природа”. По сравнению с ней природа моей норвежской родины казалась грубой и суровой. И мне не верилось, что скоро все это исчезнет. Уже завтра. Я не желал в это верить. Господь не стал бы… – Но тогда… – голос Томаса прервал мои раздумья, а затем профессор вновь на миг умолк, – … но тогда выходит, что это… Альберт, – неуверенно проговорил он. Мне почудилось, что он будто спрашивает меня: “Неужели у нас новый подозреваемый? А плотник – не убийца?”

– Нет, – я успел обдумать ответ, – Альберт же не сразу услышал звонок, значит, куда-то выходил. А за это время кто-то мог пробраться в конюшню. Он прятался там, пока Альберт открывал ворота, и затем выскользнул из конюшни и вернулся в трактир. Шел такой снежище, что мы и роту солдат не разглядели бы.

Я так рьяно защищал и выгораживал Альберта, что сам удивился. А ведь прежде считал его наиболее подходящим кандидатом на роль хладнокровного убийцы. Во всяком случае, пока не подслушал исповедь плотника вчерашним вечером.

“Ложь”, – прозвучало вдруг у меня в голове.

Ложь?

Ведь я лишь думал так про себя, ни слова не произнеся вслух…

Да, ложь!

Я врал – именно так. Врал себе, сам это сознавая. Я хотел, чтобы плотник оказался убийцей, с того самого момента, как заметил, что он не сводит своего мерзкого пьяного взгляда с Марии. Альберт мне не нравился, в нем было что-то пугающее. Но если бы я мог выбирать, то сделал бы убийцей плотника. Это была правда.

Позорная правда. Ужасно признавать подобное, когда речь идет об убийстве.

Если бы Томас знал, то не стал бы хвалить меня. И взял бы назад недавно произнесенные им слова. “Нет, Петтер, это дурные мысли!” – сказал бы он.

Я вспомнил сказанное им утром – что мы можем расходиться во мнениях, но мы должны говорить обо всем, что может представлять хоть какой-то интерес, даже когда нам не очень хочется об этом рассказывать или если мы не придаем этому значения. Я собрался с духом.

– Когда Мария принесла в конюшню суп, то увидела Бигги, разозлилась и швырнула в нее миску. А потом выскочила оттуда, – выпалил я, стараясь побыстрее проговорить слова, словно они оставляли неприятный привкус во рту. – Вчера перед проповедью священника хозяйка выбранила Марию, и, когда трактирщица ушла, та сказала, что, когда кота дома нет, мыши пускаются в пляс. Мария не знала, что я это слышал. Мария хотела купить такую же Библию, как у пастора. И ночью Мария не пустила меня к себе, хотя сама же и приглашала, – последние слова я говорил не дыша, а сказав все это, ссутулился и уставился на ботинки.

Томас молчал.

Я ждал. Долго. Отчего же он ничего не отвечает? Я сглотнул слюну. Потом еще раз. И еще. Ноги у меня замерзли.

Почему я не надел сапоги? Ботинки насквозь промокли, и носки тоже. Профессор был в сапогах. В голове моей вновь была пустота, какая бывает внутри церковного колокола, и, когда я пытался заставить ее думать, она отдавалась таким же гулким пустым звоном.

Все время приходится помнить о чем-то – значительном и незначительном, приходится учитывать и оценивать что-либо. Дома, на хуторе, раздумья были ни к чему – требовалось лишь работать, напрягая тело, а не голову. На мгновение я затосковал по дому. Но лишь на мгновение.

Томас наконец заговорил, и голос его звучал спокойно – без сочувствия, но спокойно.