Свадебный бунт

Толпа колыхнулась еще раз, еще сильнее и гульливее… передние ряды вломились в кабак, и через несколько минут все уже затрещало в доме: два-три человека валялись на полу и на крыльце, избитые до полусмерти. Большой кабак был живо разбит, замки и двери подвала сорваны, и уже не стаканы, а ведра и бочки появились на свет Божий.

Весело, с гиками и с песнями выкачивал народ бочки на улицу, ставил стойком, сшибал макушки и распивал вино чем попало, пригоршнями, черепками и шапками. Половина пролитая грязнила улицы, а половина, все-таки, выпивалась, и скоро у кабака был уже не веселящийся, а ошалелый народ.

Что случилось у Вознесенских ворот, буквально повторилось во многих кабаках, где целовальники, будто бы получившие от Носова деньги, не хотели даром угощать народ.

Скоро среди темноты душной летней ночи город начинал принимать дикий, угрожающий вид. Сами виновники этого самодельного праздника в будни, те, у которых в доме были обвенчанные молодые, начинали уже припирать ворота и тушить огонь. Многие астраханцы, знавшие хорошо норов своего родного города, чуяли, что надвигается буря, — буря хуже тех, что бывают на соседе Каспии.

— Давай Бог, чтобы ночь прошла без беды.

Надежда была напрасная. Буря росла и не сама собой, а раздуваемая невидимой рукой, которой чаялось получить от бури этой талант и счастие.

В Шипиловой слободе около двух кабаков не сам народ разбил двери, повытаскал бочки на улицу, а сам хозяин приказал их выкатить. Невидимая рука точно также во многих кабаках города не только без буйства выкачивала бочки, а даже раздавала ковши и шкалики. У этих кабаков тщательно только оберегали вино, чтобы зря не поливать улицы, а пить сколько в душу влезет.

На дворе дома Носова тоже временно открылся кабак, тоже стояли бочки и тоже слышалось:

— Милости просим. На здравие.

Дело шло к полуночи, а город все еще гудел, на улицах все еще шатались кучки совсем опьянелого народа. Во многих кабаках уже не оставалось ни капли вина. Где и не пролили ничего, то все-таки было сухо.

Вдруг среди полной тьмы южной ночи у одного из кабаков Шипиловой слободы раздался отчаянный крив какого-то молодца.

— Помилосердуйте, православные, заступитесь! Только что повенчался, жену отняли, в кремль потащили к немцам.

— Как потащили? Какие немцы?

Через несколько мгновений по всей улице уже перепрыгивало из одной пьяной головы в другую, что обоз с немцами пришел. Всех их уже разместили по разным домам кремля у начальства, до завтрашнего утра. Завтра их всех разместят по городу, поженив вновь на тех самых девицах, которых венчали сегодня. Всех вновь повенчанных девиц указано за ночь поспешить отобрать у молодых мужей, чтобы завтра утром на базаре водить на свейский манер, с треугольными венцами, вокруг корыта.

Из одной слободы по всем слободам, от одного кабака по всем остальным и по всему городу, по всей до риз положения пьяной толпе весть о прибытии обоза ударила как молния. Весть эта не обежала город, а как-то сразу повторилась и сказалась везде, во всех закоулках. Если во многих слободах и дворах на это известие отвечали только охами и вздохами и затем убирались спать, то в Шипиловой слободе загудели раскаты грома.

— Не выдавай, ребята, помогите православные! — кричал сам посадский Носов, стоя на пустой бочке среди толпы. — Пойдем в кремль, отобьем захваченных молодух и отдуем здорово всех гостей обозных!

— Да правда ль то? Пришел ли обоз?.. — робко слышалось кой-где. — Не враки ли все?..

— Нет, не враки… У самых ворот дома Носова воет девка, прозвищем Тють… Она сейчас силком ушла, вырвалась от немцев…

— Вали, ребята, вали на слом! — отозвалась толпа.

— Какие враки! Вот девка Тють сама видела их. Вали!..

И среди темноты густая, но небольшая толпа, сотни в три, неудержимо лихо метнулась по направлению к кремлю и Пречистенским воротам. По дороге толпа все увеличивалась и продолжала двигаться, выкрикивая:

— Вали! Помогите! Не выдавай! Молодух отнимают! Немцы здесь! Немцев на расправу! Девку Тютьку сейчас зарезали. Какую? Какую немцы зарезали! Подавай Тютьку на расправу. Вали!

В самых Пречистенских воротах, очевидно, уже ожидали рьяных и пьяных гостей. Ворота были заперты, и несколько солдат с караульным офицером Варваци оберегали маленькую боковую дверку. Но хитрый грек тотчас смекнул, что тут смертью пахнет, и распорядился так ловко, что бравый офицер, которому выпала на долю эта роковая случайность, — первому выдержать натиск бунтарей, — был молодой Палаузов. Он выступил вперед и холодно, твердо пригрозил оружием.

— Иди, проспись, ребята. Кто сунется, ляжет у меня тут до второго пришествия.

Во многих рядах толпы стали раздаваться голоса, советовавшие взять обходом и идти в другие ворота.

— А то брось, братцы, доутрева!

— Теперь ночь. Нешто ночью повадливо… Заутро.

— А Тють… ребята, все враки! Я ее, подлую, знаю…

— Кого тут роба одолела! — крикнул голос Партанова. — Заутро полгорода в яму сядет за разбитые кабаки. Олухи!

— Вали, небось, налегай. Приперлись уж мучители, испужались!

— Ломай, напри! — крикнул вдруг повелительно и грозно сам Грох.