Тайное имя — ЙХВХ

Но все меняется. К досаде Ришон ле-Циона, Арон набирал в весе, чем заставлял с собою считаться. А когда в Стамбуле ему на шею повесили не камень, а орден, тогда уж и сионисты, охаживавшие младотурок, крякнули — словно опрокинули по стопке, как это водится у московиц. Аронсон сделался шишкой.

Он был признан на академическом Олимпе, близко сошелся с профессором Бланкгорном, сопровождавшим кайзера в его палестинском вояже, участвовал в международных симпозиумах, вел обширную переписку. Его отчет для Американского евгенического общества отдельной брошюрой вышел по-французски, по-немецки и по-русски. Переводчик на русский, некто Николай Вавилов, писал в преамбуле: «Господин Аронсон оспоривает точку зрения, разделяемую большинством ученого сообщества, в том числе и автором этих строк, что родиной культурной пшеницы является область исторической Армении. Однако трудно пройти мимо целого ряда доводов в пользу горы Ермон, подкрепляемых как личными наблюдениями, так и фотографиями дикой пшеницы и дикого ячменя, которые, по мнению господина Аронсона, при условии правильного скрещивания помогут решить проблему нашествия саранчи»[113].

«Это же не возраст», — сказали бы мы о человеке пятидесяти двух лет. Заметим, это сказали бы мы вчера. Сегодня и говорить не пришлось бы. Что такое пятьдесят два — сегодня? Также и применительно к лицу женского пола (слово «дама», оно какое-то несовременное и даже оскорбительное в рассуждении гендерного равенства). Но женщины «за пятьдесят» в описываемое время, судя по фотографиям, являли взору особ старообразных, а иные даже подозрительно мужеподобных, хотя и они были вполне мужние жены, народившие целый класс начальной школы, расплескав, правда, в дошкольном возрасте половину. Это же касается и куртизанок, не обременявших себя ношей. С фотографиями не поспоришь.

Арон подъехал к дому Гонтов на автомобиле, с цветами, в шестнадцатилетие их знакомства, день в день. На столько же — на шестнадцать лет — Генриетта была младше Людвига. И на столько же старше Арона — чего не скрывала, в силу присущей ей честности. На свои пятьдесят два она и выглядела — по меркам того времени. Щеки под сеткой морщинок. Высокий лоб казался еще выше оттого, что волосы поседели, поредели, истончились. Косившие глаза словно говорили: «Так надо». Возможно, выражали сожаление, но не раскаяние.

Про автомобиль Гонты ничего не знали. Людвиг первым его увидел. Он, вывихнутый весь артрозом, передвигавшийся на Rollstuhl’e, подолгу сидел у распахнутого окна, дыша влажным ветерком с моря. Головоломка суставов заставила позабыть о музицировании. Давно уже пылилась крышка инструмента, и никто не откидывал с клавиатуры покрывальце, расшитое нотками-осьмушками. («А хвостики у них, как у сперматозоидов под микроскопом Аббе». — «Не знаю, ты биолог, тебе виднее», — отвечала Генриетта.)

Не оборачиваясь (повернуть шею — несбыточная мечта), Людвиг сказал жене:

— Посмотри-ка! Посмотри, что делается!

Она отложила шитье.

— Боже милостивый!

Арон заглушил мотор и открыл дверь своего «рено». Расцвет автомобильного кубизма: строгий черный кузов, двери открываются «бабочкой», запасное колесо на треть утоплено в правом крыле, плавно переходящем в подножку, глазные яблоки фар сверкают никелем.

— Ты помнишь, что я тебе обещал? — крикнул он Генриетте, которая при виде автомобиля застыла в окне, как громом пораженная. — Что по Хайфе будет ездить автомобиль. Забыла?

Они отправились кататься. Все тот же треугольник, на сей раз вписанный в колесо. Как есть заповедные места, куда еще не ступала нога человека, так есть заповедные улицы, по которым еще не ездило колесо автомобиля. Санитар, нанятый ухаживать за Людвигом, помог усадить его на заднее сиденье.

— Жди здесь. Мы вернемся еще немного, — надо отдать Генриетте должное, она навострилась изъясняться на туземном языке.

— Ну, читать по-арабски я, положим, не умею, — скромно отклонила она комплименты, на которые Арон не скупился. — Мне хватает немецкого.

При закладке Техникума случился скандал. Сердца Гонтов бились в ногу с теми, кто клялся сохранить в его стенах немецкую речь, великое немецкое слово. И даже не потому, что так написано в утвержденном Вильгельмом меморандуме о строительстве Техникума в Хайфе, а потому что немецкий язык для нас превыше всего.