Такси для ангела

На узкой лестнице, ведущей наверх, Фара попытался затеять со мной столь же узкопрофессиональный разговор.

— Вы — личный секретарь Канунниковой, насколько я понял.

— Да, — сказала я, хотя справедливее было бы ответить «уже нет». Когда все закончится (а когда‑нибудь все обязательно закончится), я вернусь в Питер, к швейной машинке «Минерва» и к мадам Цапник — вечной, как гробница фараона Рамзеса. И верной, как сорок тысяч братьев. Уж с ней‑то наверняка ничего не случится.

— У вас ведь есть эксклюзивные материалы, Алиса…

— В каком смысле?

— В самом прямом. После того, что произошло… Словом, можно ожидать очередного всплеска интереса к Канунниковой. Будут передачи, я вам голову даю на отсечение…

— И что?

— Мне бы хотелось снять о Канунниковой что‑нибудь элегическое. И я хотел бы заручиться вашей поддержкой. Свидетельства очевидцев, людей, которые близко знали покойную, вы представляете, как это важно?

Сейчас я лягну его ногой!

— Этот товар выгодно продастся, и вы сможете получить неплохие дивиденды! Засветитесь на телевидении… Есть в вас нечто такое… Скрытое обаяние, да! Камера его обязательно проявит, ручаюсь.

Если я лягну его, он не удержится и скатится вниз по крутым ступенькам. Какое‑нибудь острое ребро, какой‑нибудь выступ, за которые так любят цепляться виски и позвоночники — и все! Второй труп этому дому обеспечен.

— Сейчас самое благодатное время, — продолжал увещевать меня Фара. — Как вы не понимаете? Пара месяцев — и о ней все забудут… Появятся новые кумиры. Вы только подумайте! Некоторые наизнанку готовы вывернуться из‑за двух строчек в желтой прессе, а здесь — целая программа!..

Пока я примерялась, как бы сподручнее пнуть мерзкого типа в живот, Фара неожиданно остановился, хлопнул себя по лбу и принялся хохотать. И даже сделал несколько фривольных движений: ни дать, ни взять — свадебный танец «Рачпурати, рагав рая, а‑а‑а!». На фоне цветущих персиков и реки Брахмапутра.

— Чиж! Как же я забыл! Он ведь снимал весь наш дружеский ужин! И ее последние минуты — тоже! «Смерть в прямом эфире», каково?!

— Никаково, — мрачно сказала я.

У меня отпало всякое желание мараться о его продажно‑телевизионную физиономию, тем более что мы уже вывернули в хольчик второго этажа.

Телевизор работал по‑прежнему, а вот свет в коридоре был погашен. В этом не было ничего сверхъестественного, обыкновенная экономия электроэнергии, не больше, — но кормушка детских страхов живо наполнилась. Фара тотчас же забыл о своих наполеоновских планах по созданию передачи «Смерть в прямом эфире» и как будто стал меньше ростом. И намертво прилип к экрану с эмтэвэшными милашками Бивисом и Баттхедом.

— Баклан, — пропищал Бивис.

— Баклан, — рыкнул Баттхед.

— Идемте, Фара, — я перехватила режиссера за вялое запястье. — Не будьте бакланом, в самом деле!

Мелкими перебежками мы добрались до третьей от холла двери.

— Подождите меня здесь, — небрежно бросил режиссер.

И даже не пригласил войти. Месть за Бивиса и Баттхеда, понятно!

Тяжело вздохнув (не напрашиваться же в гости!), я осталась стоять у двери.

Сегодня днем я уже была в этом коридоре. В самом конце его, погруженном сейчас во тьму, состоялся мой последний, ничего не значащий разговор с Аглаей. Ноутбук на столе, Ксоло на чемодане, бледный цветок на подушке. И сама Аглая в предвкушении боев без правил.

«Чем нести всякий вздор и мучить меня этой скверной историей, занялись бы лучше мюнхенским жеребчиком».

Ее последние слова, обращенные ко мне.

«Мюнхенский жеребчик» — не кто иной, как господин Рабенбауэр.

«Скверная история» — не что иное, как «Бойся цветов, сука!».

Теперь скверная история подошла к своему логическому концу. Теперь Аглая накрыта простыней и лежит на полу в обеденном зале.

Воспоминание о цветах заставило меня поежиться и прикрыть глаза. А когда я открыла их — в «Аглаином» углу мелькнул свет. Неверный, подрагивающий — но все же это был свет. От карманного фонарика или небольшой переносной лампы. На какую‑то секунду он застыл в раздумье, а потом стал медленно удаляться. И скоро исчез совсем.

Фара все еще не появлялся. Сквозь неплотно прикрытую дверь я слышала странные звуки (как будто там передвигали мебель) и гортанные причитания (как будто там ругались изысканным восточным матом).

И тогда я решилась.

Распахнув дверь, я прямо с порога торжественно объявила:

— Я видела свет!

Фара стоял посреди комнаты, перед раскрытым кофром. Кровать и стол были сдвинуты на середину, шкаф выпотрошен, а стулья перевернуты.

— Я видела свет!

— А по воде вы не ходили? — хмуро спросил Фара.

— В конце коридора…

— И что?

— Нет, ничего… Вы дозвонились?

— Дело в том, что телефон пропал.

— Что значит — «пропал»?

— То и значит. Днем ведь только по нему говорил! А потом сунул в кофр, идиот, чтобы Чиж не клянчил… Он своей мамаше через каждый час звонит!.. И вот, пожалуйста. Сто баксов, плюс роуминг… Что за бардак!

Нет, это был не бардак, отнюдь. Пропажа Фариного мобильника удачно вписывалась в схему, думать о которой не хотелось вовсе.