Театр отчаяния. Отчаянный театр

– Не для меня, – ответил Александр Георгиевич, – а для ребят… Ладно, братцы… Луковый цветок – это ерунда… Просто красиво! Здоровенную луковицу чистят, делают из неё цветок, вроде розы, и опускают в кипящее масло… Очень забавно! Но на что нам цветы? Мы не барышни!.. Давайте выпьем!.. За вас, пацаны!.. Вы мне многое напомнили.

Выпили мы там немало. За столом не сидели. Стояли. Александр Георгиевич говорил и говорил. Остроумно, смешно! Ночное время понеслось быстро. Мы и не заметили, как двое ребят, из тех, кто влился в театр всего год назад, отошли в сторонку, присели и тихонько уснули. Мы не обратили на это внимание.

Я сначала выпивал через раз. Осторожно. Не забывал об ответственности руководителя театра. А потом вдруг подумал очень спокойно: «Слушай, да какой ты руководитель? Всё!.. Пойми!.. Всё-о-о!.. Это последняя гастроль!..»

– Ребята! Налейте мне нормально… – сказал я вслух.

Вскоре я уже смеялся в голос.

– Погодите, пацаны! – перебивая все звуки своим мощным треснутым баритоном, объявил Александр Георгиевич. – Вы ещё не понимаете, что такое настоящий стиль!.. Смотрите и учитесь!.. Московский стиль – это не одежда… А вот!!!

На этих словах он выразительным движением извлёк из внутреннего кармана пиджака музыкальный диск в футляре.

– Музыку нужно иметь всегда с собой! – сказал он. – Настоящую музыку… Это, пацаны… Луи Прима!.. Великий!.. И он всегда при мне!.. Прима при мне… Не плохо! Экспромт…

Он направился к администратору. Мы увидели, что тот сразу начал мотать головой, что-то объяснял, разводил руками… Но любимый актёр был непреклонен. Администратор взял у него диск и обречённо понёс куда-то… А Александр Георгиевич гордый вернулся к нам, победно подняв сжатые кулаки над головой.

– Сейчас… – сказал он, – немного терпения… И вы убедитесь, что рок-н-ролл жив.

Мы притихли. Секунд через двадцать звучавшая фоном музыка затихла, возникла тишина, и вдруг из динамиков врезал ни с чем не сравнимый звук классического рок-н-ролла пятидесятых годов. В этих звуках была вся роскошь двадцатого века.

Александр Георгиевич буквально метнулся к столику, за которым сидели три барышни. Он сказал им всего несколько фраз, а потом выдернул с места одну, с самыми эффектными формами, короткой юбкой и самым ярким ртом.

Барышня совсем не знала, что ей делать, и, возможно, впервые танцевала рок-н-ролл. Но Александр Филиппенко знал всё за неё. Он ловко её вёл, держал, опрокидывал и поддерживал. Он танцевал классно! В нём виделась старая школа и огромный опыт. А ещё это был танец не простого человека. Танцевал актёр!

Ему хлопали и выкрикивали восхищения все: и посетители, и повара, прибежавшие из кухни.

Вернулся он запыхавшийся, вытирая лоб носовым платком.

– Всё поролон, пацаны! – громким шёпотом сказал он и показал глазами на свою партнёршу, которую успел проводить к её столику. – Всё поролон!..

Мы очень смеялись.

А потом кураж иссяк. Закончился. Проснулись спавшие ребята. Со складками на лицах они беспомощно оглядывались по сторонам, соображая, где они. А когда сообразили, сразу запросились отпустить их на ночлег. Остальные, хоть и были в изрядном подпитии, вспомнили, что они не в Кемерово, что дом далеко и им надо добираться по незнакомой столице туда, где их приютили чужие люди.

Любимый актёр поднял прощальный тост. Он запретил нам доставать наши деньги. Заплатил за всё сам.

На Садовом кольце мы как-то долго и суматошно брали такси. Пьяные мои актёры не могли вспомнить, кто с кем и куда должен ехать. Но всё же их удалось отправить. Тогда мы остались с Александром Георгиевичем вдвоём.

– Поедешь, – спросил он, – или прогуляемся?

Он так это сказал, что не понять его нежелания оставаться на улице в одиночку было невозможно.

– Прогуляемся, – сказал я.

– Пойдём, я тебе покажу одно место… Вернее, свожу… Есть место… Есть точка, которую можно достичь… На которой можно постоять только зимой… Пойдём…

Он сразу перестал быть весёлым. Улыбался. Но безудержная радость его улетучилась.

Мы пошли в том направлении, откуда пришли. Мимо булгаковского двора и дальше. Повернули налево. Я узнал место. Мы прибрели на Патриаршие, к пруду, который стоял подо льдом. Если бы я не знал, что это водоём, то мог бы подумать, что передо мной пустынная, засыпанная снегом поляна, почему-то не застроенная. На пруду снег лежал целиной. Никто не успел по нему пройтись, дети не повалялись, не пробежала собака. Вокруг не было ни души. В домах, стоящих вокруг, горели случайные окна. Коричневое небо стало выше, чем вечером, и темнее.

– Вот. Пошли, – сказал Александр Георгиевич.

Мы вышли, оставляя за собой в снегу глубокие борозды, на середину пруда. Александр Георгиевич достал из кармана небольшую плоскую стеклянную бутылку, открутил крышку и дал мне. Молча. Я взял и отпил глоток. Что это было, я не видел, а по вкусу не определил. Коньяк или виски. Глотнул ещё и вернул бутылку.