Темные игры 3

Никитка переводчика почти не слушал. То забегал вперед, разглядывая экспонаты, очередь до которых не дошла, то возвращался назад, к уже осмотренным... Он тоже казался разочарованным, негромко пожаловался отцу:

— Фигня, а не велик. Как на нем заворачивать-то?

Велосипед Леонардо (экскурсия сейчас остановилась за два экспоната до него) и впрямь выглядел недоработанным. Непродуманным, хоть и создавал его гений... Вроде и два колеса есть, и цепная передача, и седло, и рама, соединяющая все воедино... Но руль отсутствует как класс: нечто, на него отдаленно похожее, служит лишь упором для рук, на переднее колесо никак не воздействуя. Ехать можно лишь по прямой, до ближайшего фонарного столба или дерева. Если и это изобретение испытывали в полевых условиях, то наверняка в полном защитном снаряжении. Затертое выражение «изобретать велосипед» приобретало иной смысл при взгляде на двухколесное творение да Винчи: не так-то просто, если ты первый и нет образцов для подражания.

Марина разочарованной не выглядела. Входной билет за десять евро (дороговато, конечно) давал право делать здесь снимки, и она бодро щелкала себя, мужа и сына на фоне парашютов-орнитоптеров-планеров-скафандров и прочих приблуд Леонардо... Сегодня же фотки отправятся в соцсети под хештегом #мывРиме.

Никитка оживился, лишь добравшись до многоствольного орудия, слегка напоминавшего установку залпового огня, — даже вернулся за матерью, потянул за рукав: сделай, мол, снимок на фоне древнего «Града».

А Максим отчаянно скучал. К тому же ему зверски хотелось курить. Ладно хоть музей невелик (в сравнении, к примеру, с Капитолийским, вчера изрядно утомившим), — всего три зала, и скоро все закончится.

* * *

Разумеется, он понимал: его рисунки, наброски и эскизы так и останутся по большей части изображениями на бумаге... Внешнее усройство механизмов и машин иллюзорного мира мало чего стоит без понимания, какие природные силы приводят их в действие... А у него такого понимания чаще всего не было.

Те же самобеглые повозки... Движители, известные его миру: мускульная сила человека и животных, сила ветра, сила падающей воды, — никак для них не годятся. Он попытался извернуться, набросал проект самоходного экипажа, приводимого в движение большой часовой пружиной, но сам понимал: возможна лишь игрушка, модель с таким устройством, — эффективность механизмов, основанных на сжатии и распрямлении упругих тел, неизменно падает с увеличением их размера, отчего, например, невозможно создавать гигантские катапульты, мечущие исполинские снаряды с дом размером, как бы ни мечтали о них полководцы...

Его градостроительные наброски упирались в те же проблемы... Он мог придумать, как подать свежую воду в дома, использовав виадуки наподобие античных, как отвести использованную грязную воду и нечистоты (сливать в реки посредством нарочито прокопанной под городом системы туннелей-водотоков). Но как освещались города его сновидений, буквально утопавшие в ярком свете в темное время суток? Не используя невообразимое множество свечей и целые озера масла, — как?!

И все же он не сдавался... Рисовал, рисовал, рисовал, писал пояснения... Менял по своему разумению внешний вид машин и механизмов, пытаясь как-то адаптировать хотя бы некоторые к тому, что было известно и доступно в его мире. А остальные... Не ему, так кому-нибудь пригодятся, — позже, когда наука шагнет далеко вперед и встанет вопрос: как приспособить к делу вновь открытые силы природы? Вот тогда-то и вспомнят о его старых рисунках...

Что такое время придет, он не сомневался.

Поначалу он мог лишь гадать, куда его переносит Морфей и где находится этот мир (если вообще находится где-то, кроме его головы), но затем каким-то капризом упомянутого бога оказался в Болонье, сильно изменившейся, но вполне узнаваемой. И понял: перед ним далекое будущее: века пройдут? тысячелетия? — кто знает, но нет сомнений, что он видит в своих странных снах мир потомков...

На два или три сноведения наблюдения за техникой будущего было позаброшены: он с любопытством изучал Италию, город за городом: что и как изменилось? Что уцелело с его времен, а что рассыпалось во прах?

Бесплотный, он воспарял к небесам без каких-либо аппаратов, — выбирал нужный город на раскинувшейся внизу живой зеленой карте, — и опускался туда. Флоренция, Милан, Рим, Венеция...

В Риме — знакомом и неузнаваемом одновременно — в сновидении с ним произошел забавный случай. На одном из зданий площади (облик ее оказался незнаком, но в центре красовался старинный египетский монумент, зачем-то перенесенный сюда из Большого цирка) он увидел свое имя. Транскрипция варварская — и не латынь, и не народное итальянское наречие — но читалась надпись без затруднений. Музей... Посвященный ему музей...

Нестерпимо хотелось попасть внутрь... Но двери, даже не запертые, даже настежь распахнутые, оставались для него непреодолимой преградой, — и в том сне о Риме это обстоятельство показалось особенно обидным.