Тень среди лета

— Итани! — рявкнул Мухатия-тя. — Спускайся, да поживей!

Ота, задыхаясь в жаре и темноте под самой складской крышей, схватился за боковины лестницы и съехал на руках вниз. Мухатия стоял в широком дверном проеме, впускающем свет и шум улицы. Выражение лица у надсмотрщика было кислое, но с каким-то необычным оттенком — нетерпением, может быть, или любопытством. Ота встал перед ним в позе исполненного долга.

— Тебя вызывают в Дом. Уж не знаю, чем ты им пригодишься.

— Понял, Мухатия-тя.

— Если это твоя подружка придумала, чтобы оторвать тебя от работы, я все равно узнаю.

— Ну, пока не схожу, не выясню, — заметил Ота с привычной улыбкой, а сам подумал, что никогда еще не улыбался так неискренне. Мухатия-тя немного смягчился и махнул Оте, выпроваживая его за дверь.

— Эй! Итани! — окликнул знакомый голос. Каймати. Ота обернулся. Старый приятель толкал к двери склада тележку, но остановился перевести дух, подперев тяжесть коленями. — Расскажешь потом, а?

Ота изобразил согласие и вышел. «Это только кажется, — говорил он себе, шагая по улицам, — что на меня глазеют. С какой стати целому городу замечать, что я есть, судить обо мне? Обычном грузчике в целом городе себе подобных?» Но уговоры никак не меняли его настроения. Скорбный торг прошел неудачно. Лиат досталось, Маати — тоже. Два дня он не видел ни ее, ни его. Комната Лиат в Доме Вилсина пустовала, а у поэта было слишком людно — какое там зайти в гости. Приходилось довольствоваться слухами улиц и бань.

Андат якобы вырвался на свободу, убил мать и ребенка; ребенок на самом деле был от поэта — нет, от хая — или, что невероятней всего, от самого андата; поэт совершил самоубийство, был убит хаем или пал от руки андата; поэта сразил душевный недуг; сошла с ума мать… Домыслы растекались во всех направлениях, как кровь, пролитая в воду. Какие только ни ходили легенды — даже правдивые, незаметные в общей массе, — и на каждом углу Сарайкета их плодили и множили.

Ночью Ота спал плохо и проснулся не отдохнувшим. Теперь он быстро шел по улицам, а послеполуденное солнце давило на спину так, что пот лился ручьем.

Лиат он увидел еще издали, перед Домом Вилсина, и узнал по силуэту, прочел изможденность в ссутулившихся плечах. На ней было траурное облачение. То ли это платье, в котором она вела церемонию, или новое, по случаю свежего горя, он не знал. Увидев его, Лиат пошла навстречу. Ее глаза потухли, лицо побледнело, в губах не было ни кровинки. Она без слов упала к нему на грудь. Со стороны, конечно, это смотрелось странно — не подобало грузчику обнимать распорядительницу, прижимаясь ко лбу щекой, да еще посреди улицы. Да и сомнительное удовольствие в такую жару. Лиат же так крепко стиснула его, что он почувствовал, как тяжело она дышит.

— Что случилось, любимая?

Лиат только покачала головой. Ота погладил ее распущенные волосы и стал ждать. Наконец она, судорожно вздохнув, разжала объятия, только руку не отпустила. Да он и не стал отбирать.

— Идем ко мне, — сказала Лиат. — Там можно поговорить.

В Доме Вилсинов царило уныние. Люди спешили по делам, словно ничего не произошло, но всеобщее напряжение давало о себе знать. Лиат молча провела Оту к себе, толкнула дверь комнаты и затащила в полутьму. На кровати лежал кто-то худой и очень знакомый, в коричневом платье. При виде вошедших он сел и протер глаза.

— Ота-кво? — спросонья проговорил Маати.

— Он пришел сегодня утром, тебя разыскивал, — пояснила Лиат, отпустив наконец руку Оты и сев за стол. — По-моему, он ничего не ел и не пил с самой церемонии. Я привела его сюда, дала яблоко и воды, положила спать и послала гонца к Мухатии-тя.

— Прости, — сказал Маати. — Я не знал, где тебя искать, и решил, что Лиат-тя…

— Нет, ты хорошо придумал, — уверил его Ота. — Как видишь, я здесь. Так что же случилось?

Маати потупился, за него начала Лиат. Ее тон был суров, как камень, и столь же безрадостно сер. Она вполголоса рассказала, как все было: как переводчик Ошай, действуя по указке андата, провел ее, а поплатились Мадж и ее ребенок. Маати продолжил рассказ: поэт занемог, почти не ест, не пьет и лежит, не вставая. А рассерженный хай запер Бессемянного в ящик.

Ота выслушивал подробность за подробностью, жалобу за жалобой, и на сердце у него становилось все тяжелее. Лиат прятала глаза, и ему захотелось побыть с ней наедине, обнять ее, а Маати мешал. «Хотя ему и уйти-то некуда, — спохватился Ота. — Нет, так правильнее всего». Маати договорил и затих. Ота понял, что тот от него чего-то ждет. Какого-то решения.

— Значит, он сознался, — задумчиво проговорил Ота. — Бессемянный. Перед хаем.

Маати ответил утвердительной позой.

— Почему? Не мог же он подумать, что сломит этим дух Хешая-кво? Что сумеет освободиться?

— Конечно, мог! — отрезала Лиат. Маати не стал спешить с утверждениями и после некоторого раздумья покачал головой.

— Бессемянный ненавидит Хешая, — сказал он. — Всему виной ошибка в поэме. Или не ошибка, а скорее неотъемлемая часть. Андат наверняка знал, как навредить Хешаю, потому и затеял скорбный торг.