Тиберий. Преемник Августа

Особенностью этого времени стало возвеличивание этруска. Блеск его нимба начал затмевать солнце Тиберия. Вопрос, кто из них солнце, а кто его спутник, стал занимать умы многих людей. Сенат постановил воздвигнуть алтарь Милосердию и Дружбе, позади алтаря воздвигли статуи Тиберия и Сеяна – еще одна пара Божественных Близнецов. Сенат торжественно просил их чаще появляться на людях. Очевидно, они по-разному это понимали. Сеян с радостью согласился красоваться на публике, Тиберий не видел в этом необходимости. Поэтому вместо того, чтобы отправиться в Рим, он посетил Кампанию. Каждый, кто мог двигаться, спешил нанести им визит, особенно Сеяну. Сенаторы, всадники и простой люд осаждали двери этруска. Однако попасть к Сеяну было трудно. Он принимал лишь тех, кто мог быть ему полезен, и даже эти люди должны были пробиваться подкупом или кулаками сквозь толпы конкурентов. Если бы Тиберий этого не замечал, он не был бы Тиберием. Человек должен быть вовсе бесчувственным, чтобы не заметить, что на трон Цезаря покушаются две группы претендентов. Даже самые неискушенные люди отдавали себе в этом отчет, и многие считали, что Цезарь сдался на милость победителя. Да и относительно самого Цезаря стали появляться сомнения. В конце концов, он был очень старым человеком – в том году ему исполнилось семьдесят лет.

Со смертью Ливии Августы в возрасте восьмидесяти шести лет главное препятствие было устранено с пути Сеяна. Глубину разногласий между ней и ее сыном можно было видеть по поведению последнего. Он не посетил ее во время ее болезни. После ее кончины, хотя он выразил намерение видеть ее, после нескольких дней ожидания он так и не приехал, и пришлось хоронить ее в отсутствие сына. Он письменно объяснил, что его задержали важные государственные дела. Надгробную речь перед ее могилой произнес ее правнук Гай, более известный под именем Калигула. Тиберий не стал воздавать почести жене Августа. Сенату было запрещено обожествлять ее, похороны были спокойными, он проигнорировал ее завещание и оставил его неисполненным. Этруск должен был быть счастлив, оттого что Цезарь не разделяет взглядов своей матери. Однако догадываться, что именно таит в душе Цезарь, становилось опасным.

То, что сенат ни в коей мере не был полностью раболепен по отношению к Тиберию, видно из того почтения, которое он посмертно оказал Ливии. Он не выполнил предписанной ему программы. Поскольку это было общественное мнение, а не просто выражение личной скорби каждого, проголосовали за то, чтобы объявить годичный траур и воздвигнуть арку в ее честь – такая честь никогда не оказывалась ни одной женщине. Тиберий взял расходы по возведению арки на себя. Поскольку он так ничего и не предпринял, арка не была возведена.

Сеян действовал стремительно, пожалуй, даже слишком. Он становился самоуверен, а это всегда непозволительная роскошь. Тиберий был готов предпринять шаги, от которых многое зависело. Соответственно в сенат с Капри было направлено послание. Агриппина обвинялась в оскорбительных речах и неповиновении, Нерона обвиняли не в заговоре, а в безнравственном поведении. Послание стало чрезвычайной сенсацией. Положение усугублялось тем, что Тиберий ничем не намекнул, чего он ждал от сената. Подобно Генриху VIII и по тем же причинам он не собирался взваливать ответственность за столь суровые меры на свои плечи, он хотел разделить ее с сенатом. Однако было много разных причин, препятствующих этому. Он делал вид, что сенату известны те же факты, что и ему, и сенат не нуждается в дополнительной информации. Но что именно ему известно, никто не знал, но признание вины Агриппины и Нерона означало для одних допустить, что им известно то, чего они не знали, а для других – признаться, что они якобы знали и молчали. Те, кто был на стороне Агриппины, не могли предъявить ей пустое или ложное обвинение. Были и выступавшие на стороне партии Цезаря, но некоторые из них придерживались точки зрения Ливии и просили палату не поддерживать политику, о которой сам Цезарь мог горько пожалеть. Когда Марк Аврелий Котта от имени Цезаря поднялся с места, чтобы огласить обвинения, сенаторы устроили ему обструкцию – старик поставил их перед неразрешимой дилеммой.