Тихие выселки

Принималась поить. Теленок от удовольствия поматывал хвостиком, а то хлестал им себе по бокам. В ведре становилось молока мало, он поддавал мордой, гремел дужкой, ну, готов ведро вывернуть наизнанку. Особенно забавны самые маленькие, что пьют молозиво, пьют они, широко растопыря и слегка согнув непрочные задние ноги, из-под мягкой шерстки острым бугорком торчит крестец. Теленок пьет, а его впалые бока выпрямляются, округляются. А он вытащит из ведра выпачканную молозивом мордочку, мычит: «мы-ы» — себя утверждает.

— Ты маленький, тебе больше нельзя, — скажет Маша, и он вроде поймет ее, довольно мотнув головой, мякнет, подпрыгнет раз, другой, третий — и пошел; прыг-скок, прыг-скок…

Нынче из клеток ее группы не раздалось радостное приветствие «мы-ы». Маша обеспокоенно пробежала по клеткам глазами. Телята стояли, понуро опустив головы. Особенно угрюма была Ласточка, дочь Зари. Ей исполнилось восемнадцать дней, пройдет еще три дня, и Маша передаст ее телятнице. Но передаст ли? С телятами, очевидно, что-то случилось. Маша с тревогой подошла к Ласточке, погладила ее, жалостливым голосом спросила:

— Что с тобой, Ласточка?

Ласточка попыталась вильнуть хвостиком, но тот еле пошевелился.

В приемнике стало сразу темно и неуютно. «Беда», — испугалась Маша. Побежала за ветфельдшером Масягиным. Но на ветпункте висел замок. Оторопело осмотрелась. Подряд возвышались ребристыми шиферными крышами пять дворов — два новых и три старых, подлатанных. Перпендикулярно им стояли два телятника и двор с нетелями. Хоть гадай на пальцах, куда идти.

Обошла дворы — как в воду канул. На Масягина неожиданно напала в сторожке деда Макара.

Войдя в приемник и еще не видя теленка, он смешно похлопал глазами, втянул носом воздух.

— Ты случайно не поила их кислым молоком?

Машу бросило в жар.

— Зачем я буду кислым? Не новенькая.

Масягин вошел в клетку Ласточки, начал осмотр.

— Острый желудочно-кишечный катар, — установил он. — Сегодня совсем телят не корми. Может, обойдется. Лишь бы не паратиф.

Маша целый день не находила себе места. Не было работы в коровнике, шла в приемник. Угрюмо постоит, потужит — и уйдет в дежурку. Обедала и ужинала в столовой, что открыли при доме животноводов.

Утром накормила отощавших телят молоком наполовину с кипяченой водой. Масягин давал им лекарства вместе с отварами. Следующую ночь Маша не сомкнула глаз. Укутывала телят в теплые тряпки, готова была баюкать их на руках. Особенно тяжело болела Ласточка. Она лежала на боку, вытянув тонкие, как палки, ноги. При каждом приходе Маши Ласточка пыталась поднять голову, но сил у нее не хватало.

На третьи сутки Маша ушла в дежурку. В дремоте раза два ткнулась носом в коленки, очнувшись, вскочила, побежала в приемник. Ласточка лежала, откинув голову. Глаза были закрыты. И хотя никто не мог помочь, Маша кинулась за Масягиным.

— Да-а, — неопределенно сказал Масягин, осматривая труп. — Не пойму, откуда взялась болезнь. Все-таки вспомни, может, посуду забыла помыть?

Ее как по лбу стукнули. Кажется, она в тот вечер спешила в дом животноводов к телевизору — шла интересная передача, может быть, ведро не промыла как следует.

— Может быть, — согласилась она.

— Вот результат халатности и беспечности, — загремел неожиданно из-за спины голос Никандрова. — Лучшая племенная телочка погибла. Хозяйству нанесен убыток.

Масягин кивнул на клетки с телятами, как бы защитил Машу:

— Эти выживут. Я боялся: заразу не занесли ли.

Маша подняла бессонные с крупицами слез глаза, но ответить Никандрову уже не могла.

14

Никогда доярки, телятницы, скотницы, возчики не собирались вместе — негде было. И вот сходились в новый дом животноводов. Маша ахнула: эх, какая орава!

Она сидела между Галей Маминой и Соней Птицыной. Соня, с перекинутыми косами на грудь, вытягивая шею, поводила головой по сторонам, и оттого ее белая шея казалась особенно длинной. Маша толкнула Соню в бок:

— Голову отвертишь.

Соня виновато посмотрела на нее из-под длинных ресниц.

— Я не за ним слежу.

Соврала, конечно. Без слов было ясно — следит за Никандровым. Лобастый Никандров стоял у двери и говорил:

— Не толпитесь у входа, проходите, места всем хватит.

Он, зачинщик нынешнего сборища, явно волновался.

Зал гудел, иногда прокатывался дружный хохот: кто-то рассказывал анекдоты. Но это там, где сидели кузьминские да скотники с телятницами. Малиновские доярки тихие, точно пришибленные, друг на дружку глаза поднять не смели. Даже Анна Кошкина была с постным лицом. Не случись с ней конфуза, красовалась бы на переднем ряду накрашенная, напомаженная, улыбалась бы жеманно. Ныне и она оробела.

— Глядишь на Никандрова, мозоли на глазах набила, — шепнула Соне Маша.

— Идут, — выдохнул зал. Вошли Низовцев, Алтынов, Матвеев, сели за стол президиума, рядом с ними Грошев, Никандров, Князев. Все серьезные, сосредоточенные. И тишина. Можно слушать, как в висках шумит кровь. И еще казалось, что слишком ярко горели лампочки. Свет их слепил. Маша посмотрела на окна. На улице светло. Можно было бы электричество выключить, но не выключают. Забыли.

Встал Алтынов.