Тьма, – и больше ничего

– И тебе тоже, подлец и жулик, – ответил я, и шок, отразившийся на его лице, стал последним хорошим воспоминанием, потому что потом в моей жизни ничего подобного больше не случалось. Я просидел пять минут, покусывая кончик ручки и пытаясь что-нибудь вспомнить – хорошую книгу, хороший обед, приятный день, проведенный в парке, – но не смог.

* * *

Кевин Рорбагер сопровождал меня через вестибюль к двери. Полагаю, я подобрал правильное слово – все-таки он меня не тащил. Мы шли по мраморному полу, и каждый шаг отдавался эхом. Стены обшили панелями из мореного дуба. Сидевшие за высокими окошечками кассы две женщины обслуживали маленькую группу предновогодних клиентов. Одна молодая, вторая пожилая, но обе смотрели на меня широко раскрытыми глазами и с одинаковым выражением лица. Мое внимание, однако, захватил не их интерес к моей особе, а нечто совершенно другое: над окошечками кассы тянулась дубовая рейка шириной в три дюйма, и по ней торопливо бежала…

– Берегись крысы! – крикнул я и указал на мерзкую тварь.

Молодая кассирша вскрикнула, потом переглянулась с пожилой. Никакой крысы, только мелькнувшая тень от лопасти потолочного вентилятора. Теперь уже все повернулись ко мне.

– Смотрите сколько хотите! – разрешил я им. – До посинения. Пока не вылезут ваши чертовы глаза!

Потом я оказался на улице, выдыхая холодный зимний воздух, напоминавший сигаретный дым.

– Возвращайтесь сюда только по делу, – предупредил Кевин, – и когда научитесь придерживать язык.

– В школе твой отец был самым отъявленным обманщиком, – поделился я с ним. Хотел, чтобы он ударил меня, но он уже ушел, оставив меня на тротуаре, перед моим старым грузовиком. Так Уилфред Лиланд Джеймс съездил в город в последний день 1922 года.

Вернувшись на ферму, я обнаружил, что Ахелоя покинула дом. Нашел ее во дворе. Она лежала на боку, выдыхая облака белого пара. Я увидел следы на снегу, оставленные ее копытами, когда она галопом сбегала с крыльца, и одну большую вмятину, где она упала, сломав обе передние ноги. Похоже, даже невинная корова не могла жить рядом со мной.

Я пошел в дом, чтобы взять винтовку, и увидел, что ее так напугало, заставив галопом выбежать во двор. Крысы, естественно. Три сидели на дорогом серванте Арлетт, глядя на меня черными, строгими глазами.

– Возвращайтесь к ней и скажите, чтобы она оставила меня в покое, – велел я им. – Скажите, что она причинила достаточно вреда. Ради Бога, скажите ей, пусть отстанет от меня.

Они только смотрели на меня, их хвосты колечками свернулись вокруг толстых темно-серых боков. Я поднял винтовку и выстрелил в среднюю крысу. Пуля разорвала ее в клочья, запачкав обои, которые Арлетт с любовью выбирала девять или десять лет назад. Генри тогда был еще маленьким, и мы жили душа в душу.

Две другие убежали. Несомненно, в их тайное подземное убежище. К их разлагавшейся королеве. Что они оставили на серванте моей умершей жены, так это маленькие кучки крысиного дерьма и три или четыре клочка джутовой ткани от мешка, который Генри принес из сарая ранним летом 1922 года, ночью. Крысы приходили, чтобы убить мою последнюю корову и принести мне кусочки сетки для волос Арлетт.

Я вышел во двор и погладил Ахелою по голове. Она вытянула шею и жалобно замычала: Положи этому конец. Ты хозяин, ты властелин моего мира, так положи этому конец.

Я положил.

Счастливого Нового года.

Так закончился 1922 год, и это конец моей истории: все остальное – эпилог. Эмиссары, собравшиеся в комнате, – какой бы крик поднял управляющий этого славного старого отеля, если бы их увидел, – скоро вынесут свой вердикт. Она – судья, они – присяжные, но палачом буду я сам.

Естественно, я потерял ферму. Никто, включая «Фаррингтон компани», не желал покупать эти сто акров, пока я не расстался с фермой, а когда это произошло, мне пришлось продать их этим убийцам свиней за ничтожно низкую цену. План Лестера сработал идеально. Я уверен, что план предложил он, и я уверен, что он получил премию.