«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Причем, — сказал он мне, — вам предоставляется создать постановки, столь же художественные, как те, которые были в театре Мамонтова. Но, к сожалению, должен сказать вам, что вы встретите много препятствий, главным образом, в печати от непонимания, а в театре от артистов — и рутины. Но я постараюсь всегда поддержать вас. Театры до такой степени пали художественно, что, например, балет не имеет возможности быть дальше в театре в таком положении. Он совсем не посещается публикой, его сборы не превышают тридцати рублей. Театр пуст, и на каждое представление балета чиновники конторы и посыльные едут в казенные учебные заведения, институты и кадетские корпуса, военные учебные заведения пополнять балетные спектакли учениками этих заведений. Эти девицы и юноши, возвращаясь из театров, с балетов, не подготовляют уроков, и это отразилось ненормально на положении казенных учебных заведений. Этим отчасти объясняется и уход директора Всеволожского, и поговаривают даже о закрытии балетной школы в Москве и Петербурге. Безвкусный балет, данный в последнее время, «Звезды»^[157], с бенгальским огнем, с безвкусной постановкой, дал два раза сборы по триста с чем-то рублей. Публика на балеты не ходит. Надо внести вкус и понимание.

Я предложил Теляковскому пригласить художника А. Я. Головина, человека большого вкуса.

Первый балет, для которого мы работали костюмы и декорации, был «Дон Кихот». Удивительно, что, несмотря на вопль газет, «декадентство на образцовой сцене», балет шел при полных сборах. Артисты не желали надевать мои костюмы, рвали их. Я ввел новые фасоны пачек, вместо тех, которые были ранее, похожие на абажуры для ламп. Пресса, газеты с остервенением ругали меня: «декадентство». Гринвуд^[158] писал: «Декадентство и невежество на образцовой сцене…» Прекрасный артист Малого театра, Ленский^[159], считавший себя художником и знатоком, писал в «Русских ведомостях»: «Импрессионизм на сцене Императорского театра», причем слово «импрессионизм» бралось, похоже, как ругательство, так же, как и «декадентство».

В декорационной мастерской, где я писал декорации, я увидел, что холст, на котором я писал клеевой краской, не сох и темные пятна не пропадали. Я не понимал, в чем дело. И получил анонимное письмо, в котором безграмотно мне кто-то писал, что маляры-рабочие кладут в краски соль, которая не дает краскам сохнуть. На В. А. Теляковского, который сидел в партере на репетиции в Малом театре, бросилась с криком какая-то женщина, желая ему нанести оскорбление — ударить. Теляковский схватил эту женщину за руки, но в конторе Императорских театров в это время сидел в телефонной будке рецензент из «Московских ведомостей», где телефон уже был соединен с Петербургом, куда условлено было дать знать, что Теляковскому нанесено оскорбление действием во время репетиции. Наутро в Петербурге газеты оповестили, что управляющему московской конторой Императорских театров нанесено оскорбление действием. Так Теляковский был принят в Москве, в Императорских театрах.

Я купил себе револьвер и большую кобуру и писал декорации с револьвером на поясе. К удивлению, это произвело впечатление.

Не понравилось прессе то, что ранее журналисты имели право, когда им угодно, ходить за кулисы, а Теляковский запретил, а также запретил и всем богатым москвичам-меценатам вход за кулисы, где те в уборных ранее пили шампанское с артистами. Теляковского ругали в газетах, и все то, что он реформировал, улучшал, ставили ни во что. Видно было, что это была сплоченная компания, и появление новых сил в театре было почти невозможно. Теляковскому было трудно справляться со всеми препятствиями, но странно то, что, несмотря на всю травлю прессой Теляковского, меня, Головина, — сборы Императорских театров были полные.