Только всем миром

И только подумал так, только-только взошла на ум эта слишком уж трезвая мысль, — сразу оборвал себя. Нет, с неожиданной для самого себя яростью сказал он себе, тысячу раз нет! Когда у меня, не приведи господь, притупится сердце и я перестану чувствовать чужую боль, когда однажды не содрогнется душа при виде безвинно пролитой крови, и женских слез, и такой вот, ничуть не лучше смерти, опустошенности, — в тот же час я заставлю себя уйти со своей службы, даже если до пенсии будет неблизко. Человек, накрепко отгородившийся от страданий других людей, человек, бестрепетно вершащий правосудие, человек, равнодушно отщелкивающий на неких незримых счетах боль и кровь людей, — такой человек непригоден для нашего дела. Профессионально непригоден...

12

Признаться, давненько не приходилось Чекалину видеть Исаева в таком возбуждении. Даже и для повышенно эмоциональной его натуры это был явный перебор. Он не говорил — рычал. Обрывистые фразы, и в конце каждой — ощутимый восклицательный знак, иногда два и три. А виною всему — Саня Буряк, которого Исаев теперь называл не иначе, как «этот Буряк». Так вот, «этот Буряк», как выяснил в порту Исаев, нагло врал, когда клялся и божился, что той ночью, во время своей вахты, ни на миг не отлучался с судна — дескать, даже если б и захотел — невозможно это было, физически невозможно, потому как «Геркулес» (так назывался буксирный катер) всю ночь в работе был, а не у причальной стенки загорал.

—      Но ведь шкипер, — напомнил Исаеву Чекалин, — все это подтвердил давеча. Я не путаю?

—      Шкипер! — кипел Исаев. — Да ни шиша он не знает!

Во время своего второго за этот день посещения буксира Исаев без особого труда — по вахтенному журналу «Геркулеса» — установил, что буксир в ту ночь не раз стоял у причала, причем однажды именно около ноля часов. Дальше — больше. Буряк, без сомнения, покидал судно в эту стоянку. Притом — тайно; ни шкипер, ни вахтенный штурман об этом не знали, поскольку отпрашиваться у них Буряк не посчитал нужным. Договорился с вахтенным у трапа — Платоновым, корешом своим давним, и был таков. Вернулся, по заверению Платонова, примерно через полчаса.

Факт, что и говорить, крайне любопытный открывался — за всей этой историей. Не то даже занозило Чекалина, что Буряк куда-то отлучался с судна, а вот — почему он так усиленно скрывает это? Какая такая нужда в том? Судя по всему, не тот парень Саня Буряк, чтобы испугаться какого-то там нарушения дисциплины, не признаться в эдаком пустяке: наверняка ведь обыденное для него дело. Тогда что же?

Комбинация фактов, затейливое их сцепление были не в пользу Буряка. Это надо же так идеально сойтись всем шестеренкам, чтобы отлучка с буксира, которую Буряк к тому же норовит скрыть, совпала — и по времени, и по месту — с убийством таксиста! Но что-то все- таки не устраивало Чекалина в этом фантастическом пасьянсе, в отличие от Исаева, которого, кажется, уже ничто не смущало. Собственно, именно дьявольские эти совпадения и настораживали:      болван, спьяна хвастав

ший будто бы совершенным им убийством таксиста, работает в порту; убийца, вероятно, сел в такси около порта; примерно в то время, когда совершено убийство, Буряк отлучается с судна, а затем именно это обстоятельство скрывает. Такой вот букет. Чекалин даже и в детективах терпеть не мог такого рода совпадений, полагая, что обилие их идет от неопытности автора. Реальность, по долгому уже своему опыту знал он, не столь щедра на подобные подарки.

Саню Буряка доставили в райотдел довольно скоро. По счастью, он еще не ушел от Леночки с Липовой аллеи, отсыпался там. Везли его хоть и без конвоя, но все же в милицейской машине. Должно быть, этот факт произвел на него надлежащее впечатление: был он заметно встревожен, оттого и суетлив не в меру. Увидев Исаева, заюлил, осклабился:

—      Вот и я, товарищ майор. Явился — не запылился.

Да, подумал, приглядываясь к нему, Чекалин, именно

что Саня; не Александр, и даже не Саша, не Шура — Саня. Что-то такое в лице — тютелька в тютельку Саня. Лицо, в общем-то, доброе: скуластый, губастый, носастый. Легко представить, как губошлепил свои угрозы таксисту. Скорее смешно, чем страшно. Таксист Пономарев чересчур, пожалуй, всерьез отнесся тогда к его устрашающим словам...

—      Я, Саня, недоволен тобой, — с ноткой обиды в голосе говорил Исаев. — Не люблю, понимаешь, когда меня обманывают.

Буряк с обеспокоенностью посмотрел на него, потом перевел быстрый взгляд на Еланцева и Чекалина, сидевших чуть в стороне, точно надеялся по их лицам угадать, в чем тут дело. Угадал не угадал — сие неведомо. Про говорил вроде бы и серьезно, но тоже немного и скоморошествуя, пожалуй:

—      Я? Чтоб обманывать?! Да ни в жисть!

—      Все, что ты мне утром говорил, — вранье.

—      Где вранье, где? — всполошился Буряк. — Какое вранье?

—      Самое обыкновенное, — вдумчиво разъяснил ему Исаев. — Бессовестное.

—      Да нет, товарищ майор! Это вы зря! Чтобы Санька Буряк! Да что я, враг себе, что ли?