Том 2. Рассказы. Очерки. Корреспонденции

Горничная приняла пальто и повесила его на вешалку, задев слегка Спиридонова, стоявшего, как изваяние. То, что с ним случилось, произошло так быстро, неожиданно, что он не мог дать себе отчета. Произошло что-то колоссально-нелепое. Впрочем, человек ко всему привыкает, и как нм странно было положение Спиридонова, он мало-помалу не то что привык к нему, а хотя несколько освоился и к нему вернулась способность рассуждать. Что было самого ужасного в его положении — это то, что каждую минуту кто-нибудь мог выйти из зала, снять с вешалки платье, и там обнаружился бы он, Спиридонов, и тогда он погиб, бог знает что о нем подумали бы.

Подумали бы сначала, конечно, что он сошел с ума, могли подумать, как это ни чудовищно, что он пришел воровать, наконец — что было самое ужасное — могли подумать, что он спрятался сюда из-за горничной, и тогда прощай Наталья Николаевна, прощайте десять тысяч! При одной мысли об этом он почувствовал, что ему стало бить в голову, как молотами. Неудивительно будет, если с ним случится удар.

Петр Карпович старался успокоить себя, старался ясно взглянуть на вещи, чтобы распутать это ужасное положение. Единственный исход был — это возможность выскользнуть на улицу, но, как на грех, горничная не уходила из передней. То и дело раздавались звонки, подъезжали новые визитеры или уходили те, которые были в зале.

II

В зале шел обычный пустопорожний, никому не нужный и менее всего интересующий собеседников визитный разговор — о погоде, о вновь строящемся соборе, о скуке в городе, о последнем крушении, о приезде драматической труппы.

Когда сам Петр Карпович делал визиты и вел подобные разговоры, это казалось ему совершенно нормальным, естественным, в порядке вещей. Теперь же, когда он поневоле наблюдал со стороны, ему бросилась в глаза вся их колоссальная пошлость, ненужность. Люди для чего-то с самого утра бегали из дома в дом с одними и теми же фразами, с одним и тем же выражением лица, с одной и той же улыбкой, — и это для всех домов, для всех знакомых без исключения. А те, кто сидит дома, в свою очередь встречают каждого входящего до смешного одними и теми же приветствиями и в свою очередь одною и тою же для всех улыбкой. И все знают это и ругают визиты и все-таки бегают и визитируют. Точно у всех на глаза наросла какая-то странная кора, которая скрывает уродливые формы и условности общежития, выработанные приличиями.

И вдруг странная мысль, как искра, осветила его мозг: нужно попасть в это идиотское положение, стоять под вешалкой за платьем, чтоб не только понять (все понимают и ругают), но и почувствовать всю колоссальную нелепость этого бессмысленного обычая. Удивительные коллизии бывают иногда в жизни!

Время шло. Приходили и уходили визитеры, смеялись в зале, стучали тарелками и ножами, горничная то и дело бегала, отпирала и запирала двери, — словом, все шло по заведенному порядку. У Петра Карповича стали уже болеть ноги, он опирался то на одну, то на другую; мысли текли вяло, хотелось есть. То острое возбуждение, которое охватило его в первый момент «катастрофы», прошло, уступив место усталой апатии. Ему как-то сделалась все равно, и он перестал ломать голову и придумывать способы, как выбраться отсюда. Он стоял в темноте, и только между пальто и накидками, налегающими одно на другое, слабо сквозили полоски света.

Звонок. Горничная бросилась отпирать. Кто-то вошел смелой, развязной походкой, звеня шпорами. Потом все стихло. Потом горничная, видимо сдерживаясь и подавляя голос, захихикала и проговорила полушепотом, сквозь который прорывался полузадушенный смех:

— Оставьте! Увидят!.. Все в зале.

Петр Карпович был страшно возмущен. «В этом доме, в этом доме, где принят, где живет прелестнейшая девушка, и... такие пакости! О, черт тебя возьми совсем!» Его негодованию не было границ. Он чуть-чуть раздвинул висевшие пальто и осторожно просунул глаз в образовавшуюся щель. Перед зеркалом стоял знакомый бравый гвардеец с огромными усами, которые, казалось, были приклеены к верхней губе, с упитанным, самоуверенным лицом, на котором было написано: «Мой девиз — срывать цветы удовольствия везде, где только можно. В этом состоит вся сладость и единственный смысл жизни». И эта определенная, ясная, краткая, вразумительная тенденция, несомненно, производила впечатление на женщин. Это заметно было по хорошенькой горничной, которая стояла перед гвардейцем, теребя белый передник, и на губах ее и в глазах трепетала улыбка, но еще больше заметно было это на Наталье Николаевне, которая очень и очень благоволила к гвардейцу.

Гвардеец еще раз звякнул шпорами, поправил огромные усы и прошел в зал. В зале сейчас же раздались восклицания и полились пустопорожние разговоры. Спиридонов прислушался к ним, и вдруг что-то больно и остро кольнуло его; в голосе Натальи Николаевны, когда вошел гвардеец, прозвучали какие-то особенные звенящие нотки, которые вонзились ему прямо в сердце.

«Неужели?!»

Он не смел самому себе признаться в подымавшихся в глубине души подозрениях.