Том 4

Наконец Щедров встал, устало взмахнул руками, потянулся, остановился у окна, посмотрел на чуть приметные очертания берега.

— Не хмурься, Анатолий, и не огорчайся, — сказал он, собираясь уходить. — Посиди над рукописью еще с недельку. Не спеша обдумай все, о чем мы говорили, и напиши статью заново. Ты готовишь ответственное выступление в печати, и тут, как говорится, прежде чем отрезать, следует семь раз отмерить.

Анатолий проводил Щедрова до калитки и там сказал:

— Задал мне задачу, Антон. Не знаю, сумею ли…

— А ты постарайся и сделай.

Вернувшись, Приходько уселся за стол, поближе пододвинул настольную лампу и, глядя в рукопись, задумался. Мысли его обратились к Щедрову и к тем замечаниям, которые им были сделаны. «Задача-то ясна: все перестроить и все заново переписать, — думал Анатолий. — И сердцем и разумом понимаю, что надо так сделать. А как? Вот и получается: одно дело — понимать и другое — знать и уметь. Щедров говорит: нужна смелость. Знаю, смелость необходима в любом деле. Но в чем и как она должна проявиться? Эх, Антон, Антон, критиковать и давать советы легко! Раскритиковал, надавал советов и ушел. А у меня и в голове и на душе творится неразбериха…»

Вошла Нина и всплеснула руками.

— Опять сидишь? Пойдем ужинать.

— Что-то не хочется. Ужинайте без меня.

— Что с тобой? Антон Иванович забраковал статью?

— Мало сказать — забраковал. Начисто уничтожил. Поставил передо мной что-то вроде шахматной задачи: белые начинают и выигрывают. — Анатолий скупо, нехотя улыбнулся. — А как выигрывают? Где тот первый, заветный ход? Вот я и сижу над этой задачей. Так что иди, Нина, ужинайте без меня. А я посижу и подумаю.

Нина сочувственно посмотрела на мужа и ушла. Анатолий обхватил ладонями голову и так задумался, что ему даже послышался голос Щедрова. «Ты меня понял, Толя? Нет, вижу, ты еще не все понял. Первый ход я тебе подскажу: бери чистый лист бумаги и начинай писать — это и будет твой первый ход». — «А с чего начать?» — «Начни с самого интересного, с самой важной мысли…»

— Ох, Толя, Толя, сколько же можно сидеть? Уже поздно!

Это Нина в ночной сорочке и в шлепанцах снова подошла к мужу, обняла за шею теплыми руками, подбородком касаясь взлохмаченной головы.

— Ну что, Толя? Узнал, как белые начинают и выигрывают?

— Нет, еще не узнал.

— А когда же спать? Дети давно улеглись, мать тоже.

— Все одно не усну. — Он собрал листы, встал, потянулся; подошел к кровати, где Нина разбирала постель, и сказал с ноткой радости в голосе: — Статью, говорит, подпиши как секретарь райкома, и поэтому написать ее надо так, чтобы те, кто ее прочтет, сказали: вот какой у нас толковый секретарь. Завтра снова возьмусь за нее… Трудно мне, Нина, особенно после разговора со Щедровым.

— Антон Иванович добра тебе желает.

— Добра-то он желает не только мне.

— Толя, он всегда и со всеми такой мягкосердечный да вежливый?

— Не со всеми и не всегда.

— С виду простой. Голова стрижена.

— Зато суждения у него не простые. Статью-то мою как разделал. Сперва будто похвалил. Это, говорит, хорошо, это нравится, а это не годится, не нравится. И как взялся за меня! Я видел его, и не раз, и вспыльчивым и злым. Как-то при мне Рогов заговорил со Щедровым о тех, кто избил Огуренкова. Дескать, парни молодые: по молодости и по глупости учинили драку. Просил отнестись к ним снисходительно. Ты бы увидела, как Щедров сверкнул глазами и как крикнул: «К преступникам никакого снисхождения! Что заработали, то и получат!» Лицо побледнело и даже перекосилось от злости. А ты говоришь — мягкосердечный да вежливый. Не всегда…

— Толя, а отчего у него глаза тоскливые?

— Не знаю. Может, устает. Может, много думает. А может, оттого, что живет один, без семьи. Холостяцкая-то житуха не из легких!

— Чего же он не женится?

— Не спрашивал, не знаю.

Еще долго, уже лежа в постели, они говорили тихо, вполголоса, и все о том же — о статье и о Щедрове.

Глава 27