Том 8. Преображение России

— Тогда, я помню, черносотенные газеты студенты у нас на улице жгли, а я тогда иду в фуражке форменной, в шинели, — городового на углу спрашиваю: «Ты не знаешь, что это такое там делают?» — «Проходите, говорит, куда идете!» (Очень грубо так!..) Я тогда: «Говорят, газеты черной сотни жгут?» А он мне: «Говорят, кур доят и медведи летают!» Мне!.. Чиновнику!.. «Ты, говорю, повежливей!» — «А не хотите, говорит, задержу!..» И свисток вынимает!.. Вон им какую тогда волю дали, — городовым! Даже чиновников задерживать могли!.. Я, конечно, пошел тогда дальше сам не свой… Всякий городовой, значит, может нанести оскорбление!.. Вот, восемь лет прошло, а я это помню!..

— Городовой!.. — усмехнулся Иртышов весело.

— А министров я, конечно, не видел, — приготовился уже потухнуть, но еще сиял Павел Кузьмич.

— Нет, отчего же, — пусть городовой, — поощрил Иртышов. — Кому городовой жить помешал, кому министр, лишь бы ясно было, что помешали. И мы их взорвем, — это неизбежно, как за зимой весна!

— Неужели?..

Павел Кузьмич, следя за жестами Иртышова, опять потерял твердый установ своего правильно видящего глаза, и теперь, ворочая головой, его направлял снова на серые глаза гостя, а направив, добавил тихо:

— А скоро?

— Время работает на нас, а не на них, — таинственно ответил Иртышов и протянул ему свой пустой стакан, сказавши: — Только покрепче нельзя ли!

В это время толстая хозяйка, не постучавши, распахнула дверь и обратилась к жильцу недовольно:

— Там какой-то мальчишка пришел…

И только успела сказать это и посмотреть не на Павла Кузьмича, а на его гостя, как в комнату, отстранив ее грузный локоть, протиснулся в шапке с наушниками и в кургузом пальтишке, лет четырнадцати на лицо, но довольно длинный мальчик, при одном взгляде на которого вскочил в совершенном испуге Иртышов, крикнул:

— Сенька! — и хотел даже выскочить в дверь, но ее плотно заняла во весь просвет хозяйка.

Мальчик быстро развязал шапку и снял ее и оказался таким же рыжим, как Иртышов, но так как Павел Кузьмич уже стянул губы в настороженный присосок и паправил на него по-школьному строгий глаз, то он поклонился ему очень вежливо и проговорил, в сторону Иртышова мотнув шапкой:

— Извиняюсь за беспокойство!.. Это мой папашка родный… Искал-искал, насилу нашел!

Ничего извиняющего не появилось в лице Павла Кузьмича, напротив, — явное высокомерие и строгость.

— Сенька… Ты как же это?.. Из Москвы? — бормотал между тем Иртышов, ухватясь за спинку стула.

Он стоял в углу около этажерки и бросал беспокойный взгляд на толстуху: когда же она уйдет.

Но та была сама очень изумлена: как же могла она уйти?.. Она была женщина с мягким сердцем, как все почти толстухи, и ей уже безотчетно жаль было мальчика: промок под мозглым туманом и есть хочет, конечно, — такой худой!

— Хватился!.. Из Москвы!.. — отвечал отцу мальчик. — Из Москвы я уж месяца полтора будет…

И тут же к Павлу Кузьмичу очень вежливо:

— Присесть позволите?

— Присядьте! — нашел, наконец, голос — но очень строгий — Павел Кузьмич и, чтобы чем-нибудь заняться еще, начал наливать ему чай, цедя сквозь ситечко.

Должно быть, в то же время успел он сделать какой-нибудь знак своей хозяйке, потому что, вздохнувши шумно, ушла она и дверь притворила.

К этой двери тут же подскочил было Иртышов и даже тронул было за ручку, но горестно, совсем обреченно обернулся, закрутил кончик бороды на указательный палец левой руки (знак большого волнения при неизбежности) и сел к столу, но не закидывая ногу за ногу, а съежившись и постаревши сразу.

Зато очень ясно глядел желтыми глазами — не отцовскими, но с похожим выражением — Сенька.

При лампе ли, или так показалось бы и днем, лицо у него было вялое, дряблое, без кровинки, с длинным носом и с косицами красными, опущенными на лоб; губы же у него были коротки, может быть и во сне не закрывали зубов, а теперь эти зубы, все сплошь открытые, очень заняли Павла Кузьмича: так они были разнообразны, точно нарочно насовал он себе желтых прокуренных костяшек в рот как попало, вкривь и вкось, маленьких и больших, широких и острых — и чем-то прилепил их к деснам…

— Да… вот как оказалось… Сын… Семен…

Сконфуженно и исподлобья поднял глаза Иртышов, нащупывая ими некосящий глаз учителя.

Павел Кузьмич отозвался на это, болтая в своем чаю ложечкой:

— А я думал, вы холостой…

И тут же Сеньке строго:

— Вы где-нибудь учитесь?

— Выключили, — ухмыльнулся Сенька; взялся было за стакан, погрел об него пальцы рук и поставил.

Все пощипывая бороду, повторил зачем-то Иртышов очень глухо:

— Выключили… да… Меня не было тогда, — я в ссылке был… Конечно, за мальчишкой некому было присмотреть…

И вдруг с большой тоской:

— Как же ты меня здесь нашел?.. Я ведь никому не сказал, что сюда пойду!.. Сам на ходу только этот адрес вспомнил!..

— Да я не спрашивал… Думаешь, спрашивал?.. Нико-го!.. На улице тебя встрел…

— Где встрел?

— Встрел, а потом пошел следом.

— А-а… А сюда как попал, — в город?

— Ну, это уж я в Крым отогреваться приехал, — захолодел. — И опять взял в руки стакан погреть пальцы.

— Как это так «приехал отогреваться»?