Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

Можно показать, что Ленин, не зная о кризисе Маркса последних лет его жизни, специально уходил от этого знания. Характерный пример, очень симптоматичный. В 1908 году была впервые опубликована переписка Маркса с Даниельсоном. Переписка большой теоретической важности для Марксова взгляда на Россию, для понимания того, как он мыслил себе ее революционное развитие. Ленин, регулярно откликавшийся на публикации Каутским переписки Маркса с другими деятелями, на появление этой переписки не откликнулся никак.

Это можно объяснить случайностью, но я так не думаю. Думаю, тут был психологический барьер. Ленин боялся самому себе признаться в проблемном родстве с народничеством, в своей проблемной близости к нему. Хотя на самом деле он после Плеханова вернул русскую социал-демократию не к народничеству, а к его теоретической проблематике, которую Плеханов упразднил как предрассудок. Ленин интуитивно, а дальше сознательно понимал, что все обстоит не так. Что устойчивость, распространенность народничества, переход его из интеллигентского движения и публицистики в движение крестьянских низов 1905 года — когда крестьянин вдруг заговорил языком народников — все это требует объяснения и имеет отношение к фундаменту теории, а не к ее периферии. Однако Ленин до конца старался быть ортодоксом, даже в конце жизни, когда он диктовал свои последние мысли. Даже ставя риторический вопрос, означают ли огромные изменения, внесенные русской революцией, в то, как делается революция, в каком отношении находится ее начало к ее продолжению и т. д., — означает ли это изменение в ортодоксальном взгляде на мировой ход вещей? Нет, отвечает Ленин, — не означают!

Но на самом деле они означали. Проблема начала для Ленина имела первостепенное значение, какого для Маркса все-таки она не имела. Как политик, человек трезвого мышления, реалист Маркс понимал, что начинать «сразу со всего» нельзя. У революции есть движение во времени, есть свои первые шаги и последующие. Но я бы не сказал, чтоб проблема начала революции имела для него специальный философский интерес.

Ленин начинает как молодой марксист-ортодокс, но он ортодокс, у которого неясности там, где Плеханову все ясно. У Ленина, подобно Федосееву, за которым он шел вначале, были русские трудности. Для Плеханова падение крепостного права — исторический сюжет; было и прошло. Теперь Россия другая — буржуазная. Для Ленина эта история действует в настоящем, многое определяя собой на будущее. И хотя Ленин говорил о «пережитках», о «гигантских остатках крепостничества», эвристически у него неявным образом нарастал другой вопрос. Тот самый, какой ставил еще перед Марксом Даниельсон. Он говорит: «В России уже есть капитализм, он насажден государством, но что дальше — какова его судьба? Может ли он из привнесенного извне, из деспотически насаждаемого сверху абсолютистской властью, которая обладает возможностями вмешиваться во что угодно в России, — может ли такой рынок стать органикой? Естественный исторический процесс — любимое выражение Маркса. Так вот, спрашивал Даниельсон Маркса, который считал, что коммунизм может прийти только в результате естественно-исторического процесса, — совместим ли капитализм с органикой такого внедрения сверху?

Я не могу сказать, что Маркс дал на это исчерпывающий ответ. Но такой вопрос был вообще непонятен с точки зрения классического марксизма. Если есть буржуазное развитие, то оно тем самым уже обладает всеми ортодоксальными атрибутами: Мир — одно глобальное общество, оно же воплощение «естественного исторического процесса, который…».

Маркс выходил поначалу из положения так (в одном из писем Даниельсону): он говорил, что то, что является на Западе высшим продуктом буржуазного развития — железные дороги и банки, — эти конечные, венчающие буржуазное развитие Запада продукты материальной цивилизации выступают здесь как орудие дезинтеграции всех традиционных первоначальных форм. Процесс дезинтеграции — именно так у Маркса. Это неудачно переводят на русский язык как «разложение», а надо — дезинтеграция, то есть утрата прежней созданной русскими в XVI–XVIII веках целостности имперского крепостнического организма. Где товарно-денежные отношения всегда играли не последнюю роль. В России после реформы развитие капитализма шло вначале преимущественно не в сфере производства, а в сфере обращения. Комбинация железных дорог и банков была стартовой площадкой пореформенного развития. С самыми разными последствиями, причем развитие товарно-денежных отношений и крупной машинной индустрии было только одним из них. Другим последствием стала интенсификация крепостничества и докапиталистической ренты. То, что на Западе венчает инфраструктуру буржуазного развития, в России выступает как инструмент и орудие дезинтеграции. Открытый вопрос — каковой будет новая русская целостность? И будет ли она буржуазной? Может быть, из капиталистической дезинтеграции России, подразумевал Маркс, вырастет какой-то промежуточный ход в коммунистическую цивилизацию?