Три грации на обочине

Ломоть маленько озадачился: чего это сосед не отвечает? Вроде в обморок не упал, стоит, но молчит! Нет, какова обстановочка: тишина вроде как и не тишина, потому что дождь хлещет. Темень, жалкий лучик фонарика. Пусто кругом. А Ласкин в ступоре, как неживой… Фильмы ужасов отдыхают.

Ничего не понимающий, но любопытствующий Ломоть поторопился к соседу. Но когда увидел то, что лежало на земле, у него не мурашки поползли по всем членам, а армия тараканов, у которых по двадцать колючих лапок! Он невольно глухо вскрикнул.

– Не ори, – тихо процедил Ласкин.

В первый момент он забыл, что с ним Юра, впал в ступор, казалось, и сердце перестало биться в груди. Но тот подал голос, и в мозгах пробило: пульс надо пощупать! Краем уха слышал прошлый раз, что девчонка живой была, когда Ласкин наткнулся на нее, теперь он время от времени очень жалел, что струсил тогда и убежал. Точил с того момента червяк совести, раскаяния и вины – противная это штука, и, словно заглаживая моральные неудобства, после того случая опекал Настю, как мог и умел.

Но сейчас, как назло, будто некий распорядитель сверху привел его ко второй девчонке, надо думать, проверяя на вшивость. Сглотнув сухой ком, Ласкин пусть несмело, но шагнул к обнаженному телу, распростертому на мокрой земле, присел на корточки и посветил фонариком в лицо. Красивая. Очень. Ну, насколько в красоте понимал Вова Ласкин.

Девушка лежала на спине, обнажена полностью, как и первая. Такая же молоденькая, фигуристая, а волосы… Длинные волосы рассыпались мокрыми прядями вокруг головы, словно у солнца лучи на детских картинках. Если прошлый раз девчонка казалась ему божественно прекрасной, аж челюсть отвисла, то эта, обливаемая холодным дождем, прошибла до слез.

Ласкин протянул руку и дотронулся пальцами до шеи… Черт, не умел он пульс прощупывать, вот что касается электросварки – равных ему не найти, а пульс человеческий… это выше его познаний.

– Да мертвая она, мертвая, – заявил Ломоть дребезжащим голосом. – Идем, а? Без нас тут найдут…

– Закрой хлеборезку, – буркнул Ласкин, выпрямляясь и доставая телефон. – Можешь валить, а я ментов вызываю.

– Ты… ты… ты… – заело Ломтя. – А как нас привлекут…

– Дурак ты, Юрка, меня ж не привлекли прошлый раз.

– А сейчас возьмут и привлекут! Второй-то раз! Странно как-то… им покажется. И меня с тобой… загребут…

И на этот раз Ласкин не повысил голоса:

– Ты не Ломоть, а Ломтик. Отвали. Думаешь, на секс-гангстера тянешь? Хе! На нас посмотришь – нам только с девками валандаться. Алло, Феликс?

– Дядь Вова, вы? – раздался сонный голос. – Что так рано-то?

– Тут такое дело, парень…

Странно, впервые он не пришел на пробежку

Тамара бежала одна по пустому парку под моросящим дождиком, бежала с Гретой, а раньше они обе не любили слякоть. Но куда деть себя, куда деть неуемный протест, разрывающий душу, которая болит? А болит потому, что она есть, и потому, что нет у Тамары выхода, кроме одного… но он исключался. Это и к лучшему, что Павел не пришел сегодня, а то ведь неким чутьем он угадывал ее состояние и два дня бомбардировал вопросами: «Что с вами сегодня? У вас что-то случилось? Вы на себя не похожи, почему?»

Сегодня не слышно его вопросов, а легче не стало, в голове застряло навязчивое «что делать?». Так жить нельзя, а как надо? Эта же мысль сверкала в каждой капле, срывавшейся с неба или веток, слышалась в каждом касании кроссовок земли. Когда она думала о своем ужасающем положении, непрошеные слезы заполняли глаза, но позволить им литься – нет. Слезы льются от жалости, а Тамара не имела права себя жалеть, она сама выбрала эту судьбу, а не другую, судьбу зависимой дурочки. Все могло сложиться иначе, во всяком случае, не так скудно, нудно и банально, но упущенные возможности – это навсегда.

Все-таки пробежка хорошая вещь, на непродолжительное время заряжает плюсом. Тамара прибежала домой, залезла под душ в надежде, что сегодня уж точно что-нибудь придумает. К ее неудовольствию услышала очередное:

– Девочки!.. Ау!.. Ваш муж и папа приехал!

Вот некстати так некстати! Вытираясь полотенцем в скоростном режиме, «старшая девочка» бубнила себе под нос:

– Боже! Зачем ты прислал его так рано? Почему он не остался у своей… этой… как ее?.. Я не готова! Я не хочу!

Облачившись в махровый халат, Тамара вышла в прихожую и попала в горячие объятия мужа, который своим шепотом и поцелуями буквально отравлял:

– Тамарочка, любимая, как я соскучился!

«Фальшивая гадость», – подумала она о нем, вслух сказала, отстраняясь, правда, не забыв натянуть улыбку (тоже фальшивую):

– Извини, не ждала тебя так рано.

– Я старался закончить дела пораньше, домой стремился, а меня не ждали? Я расстроен и обижен.

В этой игривости теперь она различала не только фальшь, но и цинизм иезуита, теперь-то Тамара поняла, почему не верила ему: Ролан сросся с ложью, как сиамские близнецы. Почему же раньше она не догадалась, кто есть ее муж? Не хотела строить догадки, да и вообще, Тамару устраивали его частые отлучки, но подлости с его стороны не ожидала.