Триптих. Одиночество в Сети

Уважаемый пан!

Вы наверняка помните сентенцию Эпикура о смерти. («Самое большое зло, смерть, нисколько нас не касается. Потому что, пока мы живы, смерти нет, а когда есть смерть, то нет нас».) Я «носилась» с этой сентенцией, потому что я все время здесь и сейчас — по крайней мере физически… Но дело дошло до измены: какие-то полгода назад я влюбилась, точно в Ника Кейва, в Вашу «Менопаузу». Точнее, в одно предложение, которое всегда доводит меня до слез: «Время, оно как гравитация, которая морщит Вселенную, или словно падающая капля дождя, которая морщит поверхность лужи или озера. Только кое-кто успевает уйти, пока эта капля упадет». Видите ли, я не хотела бы в этом часто абсурдном существовании забыть сказать что-то важное, перестать любить, забыть простить, забыть о сопереживании прежде, чем упадет капля. Я боюсь что-нибудь упустить и позволить кому-то уйти без прощания, без прощения, без надежды…

Как Вы меня растрогали!!! Спасибо!!!

Иоанна Фалдзинская (e-mail: faldki2@poczta.onet.pl)

Меня так и тянет писать о науке, потому что для меня наука, кроме всего прочего, это еще и спектакль.

О присутствии науки в моей литературе я часто рассказывал в своих интервью. Особенно четко это прозвучало в ответах на вопросы Анны Зарембы, журналистки из белостокского ежемесячника «Культура».

Я — верующий в Бога физик…

(«Культура», Белосток, январь 2003)

Анна Заремба (АЗ): Вы ученый. Как получилось, что Вы пришли в литературу? Что пишете рассказы, романы? Ведь не часто случается, что ученый становится хорошим прозаиком. Писать — это было Ваше хобби, которое Вы в один прекрасный момент решили обнародовать, а может, с самого начала в Вас «гнездились» две души: рационалиста-ученого и писателя — рассказчика историй.

Януш Л. Вишневский (ЯЛВ): Кроме сочинений, которыми я доводил до слез мою учительницу польского в техникуме, до 1998 года я ничего, что называется, «литературного» не писал. Кроме того, я не слишком охотно отзываюсь на обращение «прозаик». Ибо в этот момент я ощущаю дискомфорт и чувство принадлежности к группе, к которой я (пока еще) не имею права причислять себя. Это произошло вдруг. Сел и начал писать. Даже если во мне, как Вы говорите, «гнездились» две души, то до ноября 1998 года «писательская» душа была где-то глубоко скрыта и молчала. Самое главное в том, что я пишу. Полагаю, что люди могут рассказать много прекрасных историй, ради которых стоит читать. Потому что литературная фантазия останавливается у границы, за которой только настоящие человеческие истории.

АЗ: А то, чем Вы занимаетесь в университете, влияет каким-то образом на то, о чем Вы пишете?

ЯЛВ: Я не работаю в университете. По крайней мере три четверти года. В учебном заведении (Поморская педагогическая академия в Слупске) я работаю остальное время. Разумеется, влияет. Во Франкфурте я работаю в фирме, которая производит коммерческое программное обеспечение для химии. Но я окружен наукой и постоянно что-нибудь исследую и создаю что-то новое. Наукой я занимаюсь с тех пор, как окончил институт. Вот почему столько науки в «Одиночестве…» и в «Любовнице». Наука полна скандалов, эмоций, зависти и мечтаний. Я говорю об этой науке на каждом шагу. Отсюда фрагменты, касающиеся молекул эмоций, отсюда история о том, что стало с мозгом Эйнштейна после смерти, отсюда рассказ о том, кто на самом деле открыл ДНК, и отсюда сравнение сморщенной гравитацией Вселенной с морщинками на женском лице. Я не перестаю быть ученым «во внерабочее время». Иногда я получаю награды за это. Так, одна из читательниц «Одиночества…» прислала мне мейл, в котором отметила, что «такие научные куски она чаще всего пропускает». Потом добавила: «но вы так написали, что я и не заметила, как прочла».