У реки

— Не захотела? Небось сердится на меня?

В прошлом, когда мать бывала недовольна ею, Элен всегда находила в отце союзника, ей достаточно было встретиться с отцом глазами. Но сейчас он смотрел на дорогу не отрываясь. Они ехали мимо нового здания школы — консолидированной средней школы, в которой Элен проучилась один год. Никто толком не знал, что значит «консолидированная», да никого, собственно, это и не интересовало. При взгляде на темно-красный кирпич Элен нахмурилась, и ей ни с того ни с сего пришло на ум слово «прелюбодейка», значение которого она тоже долго не понимала. Слово из библии. Оно докучало как комар ночью или как пятно на платье, которое хочется незаметно прикрыть, положив, будто невзначай, на него руку. Почему-то знакомый запах их старого автомобиля, дребезжащий козырек над ветровым стеклом, старый плед цвета хаки, которым всегда покрывали сиденье, не успокоили ее, не убаюкали, не оттеснили это слово.

Ей не хотелось спать, но она сказала, что хочется.

— Понятно, хочется. А ты бы, дочка, села поудобней да постаралась уснуть, — посоветовал отец.

Он взглянул на нее. И сразу же от сердца отлегло. Все стало просто и ясно. Она передвинулась и положила голову ему на плечо.

— Ехали мы больно уж долго. Ненавижу автобус, — сказала она. — А раньше, помню, любила.

— Можешь спать хоть до самого дома.

— Сердится мама?

— Нет.

Плечо его оказалось не таким удобным, как хотелось бы, но она закрыла глаза, стараясь уснуть. Ей вспомнился апрельский день, когда они приехали сюда, как поселились в доме, до этого неведомом, в собственном доме, где будут жить одни, своей семьей, но в том доме были, как потом выяснилось, свои недостатки, приводившие отца Элен в ярость. Она не помнила города и их квартиру, но была уже достаточно велика, чтобы оценить прелесть деревенской жизни и понять большие надежды, возлагаемые родителями на эту жизнь, и постигшее их затем горькое разочарование. Семья была большая: шестеро детей; Артур умер позже, десяти лет от роду; и не успели они разместиться толком, как дом оказался уже тесным и неопрятным. И еще она вспомнила, как испугалась чего-то и отец подхватил ее на руки в самый разгар суеты и, не спрашивая, почему она плачет — мать всегда добивалась, чтобы она сказала, будто для слез обязательно должна быть причина, — стал качать ее и утешать, ласкать своей огрубевшей рукой. Она до сих пор помнила, каким красивым казался ей дом, надутые, как паруса, занавески на окнах: их мать распаковала и повесила в первую очередь; помнила упоительный весенний воздух, уже перегревшийся, пропитанный запахами тучной земли; Идеи — реку, протекающую неподалеку от дома; листву, солнце, ветер; помнила осевшее крыльцо, заваленное картонками, узлами, мебелью из прежнего жилья. В том городском старом и темном доме умерли дедушка с бабушкой — родители матери, и Элен совсем забыла бы их, если бы отец время от времени не вызывал их тени, с ненавистью поминая тестя из-за какой-то давнишней мелочной, путаной распри, в которой он якобы должен был одержать верх. Старик тот умер, и дом, непонятно почему, достался банку, и тогда отец перевез их всех сюда в деревню. Новый мир. Новая жизнь. Ферма. И четверо сыновей-помощников, и обещавшая добрые урожаи земля.

Отец резко крутанул руль.

— Кролик дорогу перебежал, — объяснил он. У него всегда был этот странный, извиняющийся тон, что бы он ни делал, пусть даже это был великодушный поступок. Он терпеть не мог убивать живое, даже хорьков и ястребов. Элен захотелось положить ладонь на его правую, тяжелую, заскорузлую руку, которую никогда уже не отмыть добела. Но она только сказала, чуть пошевельнувшись, словно он ее разбудил:

— Чего ж тогда мама не захотела приехать?

Машина, замедлив ход, описывала широкую дугу. Элен не глядя знала этот поворот. Дорога давала здесь изгиб между двумя пшеничными полями, принадлежащими одному из старейших тут семейств, богатеям, которые разъезжали в разбитых «пикапах» и одевались не лучше своих батраков, а сами лопались от денег. И держали они их не в одном банке, а сразу в нескольких.

— Да, денежная публика…