У женщин грехов не бывает!

– Девочка моя… – Лера опять закурил. – Не бойся ничего… Все хорошо. У тебя есть я. У меня есть ты. Что еще нам надо?

Я его слушала, я еще голос Лерочкин слышала, но уже сдавала задом по своим следам. Сама не понимаю, как так можно: сердце рвется, а глаза следят, чтобы колесо не уходило в сторону. Потому что если я сяду пузом на объездной, где меня некому вытянуть, придется долго объяснять, зачем я шарюсь на машине по кустам.

– Не звони, – я сказала. – Sms тоже нельзя.

– Я тебя люблю, – он прохрипел.

Я отключилась, повернула на дорогу. Лера вышел из спальни. «Срочно в душ и на работу», – он подумал.

Мне осталось совсем ничего, минут двадцать до дома. Я решила позвонить мужу, сообщить на всякий случай, что скоро буду. Он не отвечал, уснул, наверно. И старший мой тоже не брал трубку, сидел в наушниках за компом, не слышал звонка. Телефон взял ребенок, мой маленький сын.

– Мама! – он обрадовался. – А ты скоро приедешь?

– Скоро, скоро, – говорю. – Я сейчас к тебе еду. Пойдем гулять? Ты в окно смотрел? Видишь, какая красота? Снежок, солнышко… Ты пока одевайся, я сейчас приеду.

По дороге друг за другом шли бульдозеры. Загребали снег в двухэтажные горы. Когда видишь такие белые громадины, кажется, что снег никогда не растает. А он растает! Оглянуться не успеешь – растает. И чистота смешается с грязью. А пока все под солнцем, пока все сверкает, нужно быстрее открывать шампанское и хохотать, швыряться деньгами и все, все, все прощать. А если не прощается, бери пистолет – и стреляй, не тяни резину. Одной сукой больше – одной меньше. Стреляй! Пусть моя кровь забрызгает снег… «Убей меня!» – это я так к разговору с мужем готовилась. Настраивалась.

Я обошла бульдозеры, повернула в наш поселок и вдруг увидела своего ребенка. Мой маленький сын шел по дороге совсем один. Смотрю – не верю, ребенок мой идет, на машины смотрит, ищет меня и так спешит, спотыкается в снегу на обочине. А глаза испуганные, щеки красные, замерз уже. Шапки нет на нем, капюшон рукой держит, надуло ему в капюшон. Горло открытое, и брючки на нем тонкие домашние.

Ни одна машина не остановилась. Никто не спросил: «Куда ж ты раздетый идешь, такой морозяка на улице! Где же мать твоя, сука? Почему ты один такой маленький по дороге ходишь?». Никто не остановился. Мало было машин.

Я сама виновата. Я сказала ему: «Одевайся, я еду». Он и оделся. Комбинезон натянуть не смог и вышел в одной куртке встречать меня. Увидел, я к нему несусь – и засмеялся. Замерший весь – бежит ко мне, смеется. Я его подхватила – и в машину, скорее отогревать. Ручонки у него были совсем ледяные, я засунула их к себе в лифчик. Обняла и целовала в макушку, дышала теплом на него. Долго.

P.S.

Летом со своей террасы я наблюдала авиашоу в честь столетия российской авиации. Прилетели «Русские витязи», прилетели «Стрижи», построились наши новые «миги» и несчастные «сушки», и я смотрела, прямо в халате, как четыре истребителя синхронно делают мертвую петлю.

А в сентябре все самолеты от нас умотали. Тихонечко, без форсажей, друг за дружкой, как и не было их. Три полка, раз – и вернулись на свои прежние базы, потому что все наше министерство обороны загремело под следствие, и все его приказы отменили. Ха! Это была шуточка такая, а мы не поняли – сначала пригнать двести самолетов в город – а потом отогнать.

Мои соседки, активистки местной оппозиции, конечно, возрадовались. Кинулись газоны поливать, зонтиков наставили, музычку включили, шашлыками запахло… А я не вышла. Я так и не вышла из своего бомбоубежища. Сидела одна в своем подвале, сочиняла сказку про старого еврея.

Но нет… Тут я немножко вру. Я ничего не писала. Так просто… тыкала по кнопочкам. Я же знаю этот старый фокус: превращаешь человека в персонаж – и он исчезает. Я знаю. Поэтому никакую книжку я не писала. Не хотела Леру отпускать.

А теперь придется, понимаю, мне придется это сделать. Времени больше нет. Утром приедет мой муж и дети, и друзья, и собаки. Наша сука отгуляла, и можно идти в поля. Сейчас самое лучшее время для охоты. Кончились дожди, много солнца, и повсюду рыжие осенние картинки. А главное, трава сейчас очень, очень зеленая. Да! Меня, неврастеничную тварь, успокаивает зеленый.

Мы выйдем в поле, борзые понесутся всей ордой, я залезу с ногами на сиденье, высунусь в люк, наведу объектив и буду снимать угонку. Я хочу поймать нашу суку в полете, на рывке. Я постараюсь схватить этот момент, когда челюсти щелкают в сантиметре от зайца, и глаза у собаки безумные-безумные, потому что в крови у нее кипит дикая животная страсть.

Сегодня последняя ночь, когда я целую Леру. Словами, только словами. Теперь я спокойна, он у меня упакован надежно, я его завернула в слова, как чемодан в пластиковую пленку. Сейчас всплакну на дорожку и отправлю Лерочкин трупик редактору. И больше никто мне не скажет: «Я хочу тебя, Ирочка».