V.

– Так его зовут, – сказал Херонимо, – только-то. А я Питер О’Лири, а вот этот – Цеп Фергюсон. – Питер О’Лири был их старым школьным дружбаном, который теперь учился в семинарии где-то в глубинке, хотел пойти в священники. В старших классах он жил до того беспорочно, что Херонимо с друзьями всегда брали себе его имя псевдонимом, если рассчитывали на какие-нибудь неприятности. Бог знает, скольким сорвали цвет, скольких толкнули за пиво, скольких отмудохали от этого имени. Цепом Фергюсоном звали героя вестерна, который они смотрели по телевизору Мендос накануне вечером.

– Вас правда зовут Бенни Сфачим? – сказала та, что на улице.

– Сфачименто. – Это по-итальянски значило разор или гниль. – Ты меня перебила.

– Тогда ладно, – сказала она. – Это еще куда ни шло. – Спорим на твою блистающую дерганую жопку, подумал он, всю несчастную. Другой мог бы залудить ей так, что выше этих арок света подбросит. Вряд ли ей больше четырнадцати, но она уже знает, что мужчины – никчемные босяки. Ну и молодец. Сопостельники и все эти sfacim, от которых им еще придется избавляться, пойдут себе дальше босячить, а если кто с нею и останется и растопырит ее мелким босяком, который тоже однажды отвалит, что ж, это ей не слишком понравится, рассуждал он. Он на нее не сердился. Посмотрел на нее этой мыслью, но кто знает, что в этих глазах творится? Они, казалось, поглощали весь свет с улицы: от костерков под колбасами на жаровнях, от мостов лампочек, окон квартир по соседству, тлеющих кончиков сигар «Де Нобили», вспышек золота и серебра с инструментов на эстраде, даже свет из глаз тех невинных, что оказывались среди туристов:

Глаза молодой ньюйоркчанки [запел он] –
Как сумрак с изнанки луны,
Никто и не знает, что в них происходит,
Где все дни поздним светом полны.

Вдалеке от родимых окон,
Где огни Бродуэя кругом,
Сладко щерится, как леденцовая трость,
А сердце заковано в хром.

Им ведь и невдомек: вон бродяги,
Вон мальчишек пустили на слом,
Вон босяк плачет по некрасивой девчонке –
Он оставил ее в Баффало.

Мертвы, как листва перекрестков,
Как море надгробных камней,
Глаза молодой ньюйоркчанки
Никогда не всплакнут обо мне.
Никогда не всплакнут обо мне.

Девушку на мостовой повело.

– В ней же ритма нет. – То была песня Великой депрессии. Ее пели в 1932-м, когда родился Профан. Он и не знал, где впервые услышал ее. Если в ней и был ритм, то его отбивала фасоль, падая на дно старого ведра где-нибудь в Нью-Джерзи. Какое-нибудь кайло УОР[60] по мостовой, какой-нибудь товарный вагон, забитый бродягами, катя под уклон, на стыках рельсов каждые 39 футов. Наверняка она родилась в 1942-м. У войн нет моего ритма. В них только шум.

Торговец цепполе через дорогу запел. Запели Анхель с Херонимо. Оркестр через дорогу обрел итальянского тенора из живущих по соседству:

Non dimenticar, che t’i’ho voluto tanto bene,
Ho saputo amar; non dimenticar…[61]

И холодная улица вдруг как бы расцвела пением. Профану хотелось взять девчонку за пальцы, отвести ее куда-нибудь, где не дует, где тепло, развернуть ее к себе на этих несчастных шарикоподшипниковых каблуках и показать ей, что зовут его, в конце концов, Сфачим. Такое у него возникало желание, время от времени, быть жестоким и тут же сожалеть так, чтоб его переполняло, текло из глаз и дыр в ботинках, разливаясь одной огромной лужей человеческой жалости на улице, куда проливают все, от пива до крови, но сострадания на ней очень мало.

– Я Люсилль, – сказала Профану девушка. Две остальные представились, Люсилль вернулась на крыльцо и подсела к Профану, Херонимо пошел еще за пивом. Анхель пел, не умолкая. – Вы, ребята, чем занимаетесь, – сказала Люсилль.

Рассказываю небылицы тем девушкам, которых хочу завалить, подумал Профан. Он почесал себе подмышку.

– Аллигаторов убиваем, – сказал он.

– Чё.

Он рассказал ей об аллигаторах; Анхель, у которого было изобильное воображение, добавлял подробности, краски. Вместе на том крыльце они выковали миф. Поскольку родился он не из страха перед громом, не из снов, изумленья перед тем, как посевы после сбора урожая все время умирают, а каждой весной всходят сызнова, да и не из чего другого слишком постоянного, а лишь из временного интереса, сиюминутного тумора, миф этот был чахлым и преходящим, как эстрады и прилавки с колбасой-перцем на Малберри-стрит.