В долине Иордана

Наступила ночь, тихая звздная ночь, когда не шелохнется воздухъ и земля спитъ подъ дымкой ночныхъ испареній. Словно горсть самоцвтныхъ камней надъ складкой воздушной фаты, искрятся, горятъ и мерцаютъ сотни золотыхъ свтляковъ, пляшущихъ рзво въ волнахъ бловатой мглы. Багровый отблескъ костра, прорвавшись сквозь кружевную стну кустовъ, палъ на рку и отбросилъ красноватую тнь; дв-три рыбки всплеснулись въ вод, какая-то птица взлетла на воздухъ, покружилась надъ ркой и полетла въ кусты, а тамъ опять все пріумолкло и спитъ. Только веселыя цикады ведутъ свои немолчныя псни, вторя шелесту листвы и стрекотанью кузнечиковъ, днемъ и ночью поющихъ въ зеленой трав. Но вотъ крикнулъ гд-то жалобно шакалъ, какъ ночной сторожъ, опросившій пустыню, прокатился звучно его окрикъ въ ночной тиши, и въ отвтъ ему отозвались и горы, и лсъ, и пустыня. Десятки грустныхъ однозвучныхъ голосовъ отвчали ему, словно застонала вся долина Іордана…

Все ярче и ярче разгорался нашъ костерокъ, куда мы валили безъ сожалнія сухія и свжія втви тамарисковъ и ивъ; густой столбъ дыму поднялся высоко, разгоняя комаровъ и «скниповъ», составлявшихъ издревле одинъ изъ бичей при-Іорданскихъ странъ. Выше заросли лса поднялся кверху нашъ освщенный заревомъ дымокъ, словно условный знакъ, призывающій гостей къ нашему костерку. Не прошло и получаса, какъ изъ чащи лса внезапно появился незваный гость. Какъ привидніе ночи, онъ подкрался къ еашему становищу и вдругъ предсталъ предъ нашими полусонными глазами, озаренный багровымъ отсвтомъ ярко вспыхнувшаго костерка. Высокая, сухая, блая фигура, въ одяніи напоминавшемъ скоре покрывало чмъ рубаху, придвигалась медленно и неслышно по мягкой трав, не подавая никакого знака ни голосомъ, ни движеніемъ. Отороплый Османъ вскрикнулъ, увидя благо незнакомца, и забормоталъ слова молитвы отгоняющей нечистую силу. Въ про тивоположность своему кавасу, прежде всего я схватился за оружіе, приготовившись съ револьверомъ въ рук встрчать постителя ночи. Замтивъ наше смущеніе и блескъ сверкнувшихъ стволовъ, незнакомецъ остановился; на смугломъ лиц его я замтилъ гримасу: углы рта, обрамленнаго черною бородкой, нервно подернулись кверху, длинный носъ какъ-то глубже ушелъ во впавшія щеки, и темныя ямки орбитъ вдругъ освтились огненнымъ взоромъ, при вспышк нашего потухавшаго костра.

— Осаби ит-абеджикъ, ехериджакъ (о, другъ мой, послушай что я хочу теб сказать)! вдругъ заговорилъ незнакомецъ, опускаясь на землю саженяхъ въ двухъ отъ костра.

— Ирхабу фокъ айни у фокъ рази (добро пожаловать, моя головка, мой глазокъ)! отвчалъ я, стараясь какъ можно привтливе отнестись къ полудикому гостю.

Медленно, словно боясь, поднялся бедуинъ и подошелъ къ нашему костру. Тутъ только я замтилъ что онъ несетъ на себ цлый арсеналъ оружія и могъ бы, пользуясь ночью и засадой, перестрлять насъ по одиночк еслибы питалъ злыя намренія относительно кого-нибудь изъ насъ. Успокоившись нсколько отъ минутнаго волненія, я сталъ съ любопытствомъ разсматривать незнакомца. Увидя близко ночнаго постителя, успокоился и Османъ, и какъ будто стыдясь своего испуга, старался быть какъ можно ласкове съ незнакомцемъ. Пользуясь этимъ, я поручилъ своему кавасу переговорить съ нашимъ гостемъ и освдомиться о причин его внезапнаго посщенія.

Дикій пришелецъ былъ типъ истаго Бедуина, сына горъ и пустыни; высокая, худощавая, словно изъ стали отлитая фигура его дышала подвижностью и силой; вс мускулы тла и лица принимали участіе въ оживленномъ разговор который онъ повелъ съ Османомъ, горячась и крича какъ будто рчь шла о чемъ-нибудь необыкновенномъ, тогда какъ то было простымъ объясненіемъ. Живые глаза такъ и бгали въ своихъ орбитахъ, обращаясь то на меня, то на Османа; длинныя, сухія руки то схватывались за саблю и ружье, то простирались въ направленіи къ Моавитскимъ горамъ, гд кочуютъ сродичи нашего пришельца. Долго и шумно шло объясненіе Бедуина съ моимъ кавасомъ; мн казалось порой что они вызываютъ другъ друга на бой: такъ энергичны были ихъ жесты, такъ крикливы и наступательны выраженія которыми прерывалась эта бесда. Прислонившись къ дереву, я такъ же жадно прислушивался къ словамъ обоихъ Арабовъ, какъ и всматривался въ лицо дикаго Бедуина; къ сожалнію, я могъ понять очень немного, потому что разговоръ шелъ на арабскомъ нарчіи моавитскихъ горцевъ и притомъ такъ быстро что ухо мое не могло уловить даже связи отдльныхъ словъ, не только смысла и значенія цлыхъ фразъ, относившихся ко мн. Терпливо переждавъ окончанія оживленной бесды, я спросилъ Османа о результат его переговоровъ.