В каждую субботу, вечером

— Это брат так назвал его, он нашел щенка года три назад в лесу в час ночи. Вот потому и Час…

Чем дольше я смотрела на нее, тем лицо ее все больше казалось мне знакомым. И вдруг я поняла, это же, очевидно, сестра Сергея Кукушкина…

— Вы что, к нам? — спросила она.

— Мне нужно к Кукушкиным…

— Идемте. Мы и есть Кукушкины…

Я прошла вслед за ней в сени. На стене висел велосипед с выгнутой, должно быть, не раз чиненной рамой.

«Наверно, велосипед Сергея», — подумала я.

— Сюда идите, — сказала девушка, раскрывая дверь.

Небольшая комната встретила меня отрадным после мороза теплом. Топилась печь, облицованная кафельными плитками, белыми и голубыми. Почему-то мне подумалось, что Сергей сам укладывал плитки.

Возле дверцы, в которой уютно трещали дрова, стояла женщина, уже немолодая, в темной вязаной кофте. Отблеск огня окрасил ее лицо в розовый цвет, или, может быть, лицо ее вспыхнуло при виде меня?

Так вот какая она была, мать Сергея Кукушкина…

Она разглядывала мою шинель, серую бобриковую ушанку, а глаза ее — широко расставленные, схожие по цвету с глазами сына. Я шагнула к ней, а она молча стояла возле печки и только смотрела, не спуская глаз. И сестра тоже смотрела на меня.

Наконец мать спросила:

— Вы кто? Оттуда?

Я кивнула.

Сестра подвинула мне стул.

— Разденьтесь, — сказала она. — Здесь тепло.

Я сняла шинель, и она взяла ее, повесила на крючок возле двери.

— Значит, ты была там вместе с Сережей, — сказала мать.

Села за стол, и я села напротив нее.

— Мы прошлым летом получили письмо…

Глаза матери были совершенно сухие. Сестра стала рядом с матерью, положив руки на ее плечо.

— У нас многие говорят, — сказала сестра. — На фронте бывает всякое, напишут, что погиб, а на самом-то деле…

Я не ответила ей. И мать поняла, что я знаю, как все было.

— Ты мне все расскажи, слышишь? — сказала она.

— Сережа погиб, — сказала я, — утром пятого июля сорок второго года.

Сестра вдруг всхлипнула, но мать строго сказала:

— Замолчи, Ольга!

Глянули на меня.

— Сама видела?

— Да. Он спас меня и погиб. От мины.

— Как же это все случилось?

— Он упал на меня и закрыл собой…

Мать встала, подошла к комоду, выдвинула ящик, вынула письмо в измятом конверте.

Раскрыла конверт, прочитала негромко:

— «Ваш сын погиб смертью героя за свободу и независимость нашей Родины…»

Ольга заплакала. Должно быть, слова, прочитанные матерью, как-то по-новому обожгли ее, или просто ей подумалось: вот перед ними та, из-за которой погиб Сережа…

А мать не заплакала. Бережно сложила письмо, сунула его обратно в ящик комода и снова села за стол.

— Ты дружила с Сережей?

— Да.

Сама не знаю, как вырвалось у меня это «да».

— Может, еще до войны дружила?

— Нет, мы познакомились на фронте.

— Он нам писал, что у них в части есть одна девушка, стало быть, это ты?

Я кивнула.

О какой девушке писал Сережа? Не все ли равно, теперь уже не узнать.

Но я решила держаться до конца. Наверно, думала я, им обеим будет легче жить, сознавая, что Сережа успел полюбить кого-то там, на фронте…

Опустив голову, мать разглядывала узоры клеенки, покрывавшей стол, красные и серые, уже порядком стертые от времени.

Она была, вероятно, немного старше Ляли, но Ляля судорожно боялась старости, а мать, видно, решилась и шагнула в старость без страха. Или, вернее сказать, просто не думала о близкой старости, потому что ей было не до того.

— Расскажи мне еще раз про Сережу…

Я молчала. Мать сказала сурово:

— Ты не думай, мы, Кукушкины, сильные, все выдержим…

Она слушала меня, не проронив ни слова. Потом сказала дочери:

— Поставь-ка чайник. Будем чай пить…

Сколько буду жить, никогда не забуду, как мы сидели втроем и пили чай.

Мать подала мне чашку первой.

— Это его чашка. Никто из нее не пьет, а тебе можно…

Чашка была белая, с розовой каемкой по краям.

— Ты сидишь на его месте, — сказала мать. — Он всегда здесь сидел…

Ольга сказала:

— Мама каждый день ставит на стол его чашку…

Имела ли я право сидеть на его месте и пить чай из чашки, из которой пил он?

— Подожди, я тебе сейчас покажу его тетради, — сказала мать.

Тетради были обычные, школьные, в косую линейку.

— Вот его сочинение, помню, его тогда в роно на выставку отправили…

Сочинение он написал в седьмом классе.

«Самый счастливый день в моей жизни».

— Прочитай вслух, — приказала мне мать, и я стала читать. У него был разборчивый почерк, только иногда буквы в конце страницы сползали вниз.

«Самый счастливый день в моей жизни был в пионерском лагере, когда я научился ездить на мотоцикле. Наш пионервожатый Костя Воробьев научил меня, и я сел на его мотоцикл и вдруг сразу понял, что машина послушна мне. Тогда я дал газ и поехал к лесу. Я еще никогда раньше не был таким счастливым, как тогда…»

Я читала, а они обе, мать и Ольга, слушали меня и одинаково шевелили губами, как бы повторяя за мной слова, очевидно наизусть выученные ими.

— Он хотел накопить деньги, — сказала Ольга, когда я кончила читать. — Он, когда поступил на работу, все говорил: «Вот накоплю денег и куплю мотоцикл…»

— Только ничего у него не получилось, — сказала мать. — Он ведь был у нас главный, все на нем, отец умер, ему и пяти лет не было…