В командировке

— Верно, что не бывает, — соглашается Колька, — потому и удивительно. А если бы были, так это что! Вы знаете, дядя, — продолжает он, — один мальчишка, Ленька, стрельнул в того кота…

— Из ружья?

— Не-е…

— Из рогатки?

— Нет, просто из руки. Камнем. А кот оборотился, посмотрел да и пошел на того мальчишку, на Леньку…

— Это какой Ленька? — спрашивает Женя. — Хворостинкин, что ли?

— Ага! А Ленька заробел и стоит. Перепугался. А кот все ближе, все ближе. Тут Ленька ка-ак кинется бежать! Бежит и орет, бежит и орет, как все равно пожарная машина.

Мы смеемся.

— А что, Женя, — спрашиваю я, — этот ваш мастер, Матвей… Матвей…

— …Иванович?

— Да. Что он, очень вредный старик?

— Ну, что вы! — возражает Женька. — Редкий мастер по малярному делу.

Море сегодня бурное. Оно шумит то глуше, то яростнее. Белые полосы пены возникают вразброд и медленно тают. Непрерывно дует сырой ветер. По мелководью к песку доходят только беззвучные маленькие волны; они идут длинными морщинами, просвечивая зеленым. Изредка на песке слышится внятное бульканье. Море шумит широко, как бор в бурю.

— Большой красоты мастер, — говорит Женя, — а до чего краску знает! У него краска не будет шелушиться ни от морской воды, ни от солнца. Навечно!

Мы ложимся на песок на ветру и солнце. Морской ветер особенный: он прерывистый и нестихающий, он дует толчками, волнами, догоняющими друг друга, как в море. Это похоже на дыхание бегущего. Он пахнет сыростью и чуть-чуть гнилью, а иногда иодом.

— Одно у него плохо, — вздыхает Женька, — не любит Матвей Иванович разной механизации. Куда там! «Вы, говорит, скоро забудете, каким концом кисть макают в краску».

— Катька идет! — говорит Колька.

— Давай, Коля, побродим по берегу, — предлагаю я.

Море шумит все громче. Теперь это похоже на шум поезда, когда он идет сосновым бором, издали. Но этот шум не приближается и не стихает, он остается ровным и широким.

Из моря отлого поднимается песок. Сначала он в мелких и длинных складках и желтой пене, затем он мокрый и твердый, как асфальт. На нем полосами лежит плавник — мелкие обломки камыша и сточенные морем деревяшки. Под штормовым ветром легкие куски камыша с тихим шорохом катятся по берегу. Дальше песок высыхает и рассыпается, на нем прорастает редкая трава. И наконец тесной толпой стоят низкорослые сосны. Они стоят, слегка откинувшись назад и выставив зеленые ветки. Иные, как в обмороке, склонились на плечо соседа. Море шумит белой полосой прибоя вдалеке, где кончается мелководье.

Шторм глушит и выкатывает на песок слабосильных мальков и мелкую рыбу. С веселым чириканьем слетаются на берег воробьи. Медлительные вороны ходят у самой воды и подолгу стоят на месте — слушают море.

— Дядя, дядя! — кричит Колька. — Смотрите, рыба.

Это маленькая рыбка с зеленой спиной и белыми боками. Круглый красный глаз кажется освещенным изнутри. Черный зрачок глядит недоуменно. Спина проклевана.

На солнце спинка рыбы слабо просвечивает зеленоватым.

— Это ее ворона поймала, да? — спрашивает Колька.

— Нет, — говорю я, — это ее оглушило и выкинуло штормом. Глупая, она искала, где потише, у берега.

Ветер доносит разговор, и я невольно прислушиваюсь.

— Ой, Женька! — говорит звонкий девичий голос. — Я уже даже боялась, что ты обиделся. И было бы очень глупо с твоей стороны… Просто всю неделю ну ни часочка свободного. У нас, понимаешь, подводили результаты соревнования. Во вторник устроили митинг прямо в цехе, у станков. Говорил сам директор. Ты его видел? Полный такой, пожилой… Ой, я прямо сгорела со стыда! Вот наговорил-то: я показываю новый путь, я молодая поросль и еще чего-то там… Девчата меня теперь так и прозвали — «поросль».

Девушка фыркает.

— А в четверг было общее собрание. Меня выбрали в президиум. Девчата говорят: я сидела как надутая — так они же смеются, шепчутся, делают мне страшные глаза, а мне смеяться нельзя: парторг рядом, директор, инструктор из райкома… Потом мне предоставили слово. Вот ужас-то был! Я уж и не помню, что говорила… Однако девчата сказали, что ничего, складно… Ой, прости, Женька! Я все о себе да о себе… Что у тебя нового?

Ответа я не слышу — Женя говорит тихо.

— Вот какая досада! — восклицает Катя. — Да, между прочим, теперь как войдешь в фабрику, так сразу мой портрет. На малиновом бархате. Только очень неудачная карточка — словно у меня болят зубы или я испугалась. Девчата говорят: «Требуй, чтобы пересняли…» Ну, а с мастером ты говорил?

Шум моря заглушает ответ.

— Ну и чудак твой мастер! Пошел бы прямо к директору! Ну, как хочешь, не надо, так не надо. Ты будешь купаться?

Тут Колька неожиданно кричит:

— Гоги идет! Дядя, смотрите! Гоги!

Я оборачиваюсь. Действительно, с берега на песок спускается Гоги. Он, видимо, поранил ногу и теперь сильно хромает; он спешит, на ходу торопливо махая согнутыми руками, словно плывет по-собачьи.

Колька кидается навстречу. Катя радостно здоровается с Гоги. Потом Колька зовет меня.

— Дядя! Дядя же! Идите к нам! — кричит он.

Мальчик даже прибегает и ведет меня. Женя нас знакомит.