В пору скошенных трав

И так объединила их дорога, будто давно знакомы. И Маша радуется: с мужиками, говорит, легче ехать, особенно ночью — шпана приставать не будет. Не подозревая, очень она этим доверием порадовала Егора, хотелось ему отплатить за ее расположение, а оказалось — уже отплатил.

Поезд стучал без остановок, и друзья совсем успокоились, словно так проедут до места…

Но вот дедок перебрался с площадки между вагонами к своему фанерному чемодану, с тревогой всех извещая, что скоро Раменское.

Маша засуетилась, захлопотала, затараторила Севке, чтоб держал покрепче ручку — тут народу насядет — не продыхнуть, все подножки, все крыши улепят…

Дверь была придавлена вещами, сваленными в углу, и все ж, когда поезд сбавил ход, Севка вцепился в ручку, оттягивая ее вверх.

Настороженность Маши передалась остальным. Лишь Саня не двинулась — так и стояла к стенке лицом. Она одна сказала — ручку держать не надо… Если ревизор дернется — всем достанется…

— Чаво там! Дяржи знай! — заметался в своем углу старичок. — А то ишшо народу напустим. И так рог к рогу!

Поезд остановился, и тотчас стало понятно, какая толпа ожидала его на платформе. В дверь начали ломиться, полезли на площадку между вагонами, на буфера, на крышу, загрохали чемоданы, заухали чувалы и мешки… Поминутно дергали ручку, в которую впился Севка, упрашивали, грозили, матерились. Там началась свалка — спорили из-за места на подножке, спихивали кого-то, ворочали узлы…

Поезд едва подошел к платформе, но стоянка уже казалась бесконечной. Всех охватило тревожное ожидание каких-то неприятностей.

Маша прижалась к Сане; в полутьме — одни глаза, и в них страх.

Севка встал к двери спиной и для верности, изогнувшись, подставил еще под ручку зад. Хитрость удалась — в дверь перестали рваться. Кто-то устроился на подножке и никого больше не пускал. Но противное волнение не слабело, подступало к горлу, мешало дышать…

Вскоре на подножке опять поднялся шум.

Кто-то рванул ручку. Властный голос приказал открыть. Севка замер. В полутьме видно, как побледнел от напряжения. Да не ему тягаться с тем, за дверью… Из-за нее глянуло разъяренное лицо человека, показавшегося непомерно огромным. Он взял Севку за шиворот и потащил из тамбура. Севка едва успел схватить мешок, валявшийся сверху на куче вещей…

— Тебе что ж, туды-растуды, одному ехать надо? Зачем ручку держал?

Дверь как на пружине защелкнулась, за ней рокотал голос и что-то плел Севка…

Поезд дернулся, голос отдалился.

— Говорила я, говорила… — шептала Саня в стенку пересохшими губами. — Чего держать? Пусть лезут, увидят — местов нет. Остался теперь мальчишечка…

21

К станции Голутвин подъехали в сумерках.

Маша сказала, тут где-то должен стоять «пятьсот-веселый» — сборный поезд из теплушек и вагонов. Он отправлялся ночью неизвестно куда с остановками у каждого телеграфного столба…

Вывалились на пути со стороны, противоположной от платформы, чтоб не нарваться на патрулей. Пропусков ни у кого не было, а на границе областей с этим не шутили…

Рядом с их поездом — товарняк. Маша — под него, Саня и Егор — за ней. Галдеж толпы на платформе остался в стороне. За составом было безлюдно, и они быстро пошли прочь.

— Токо не бежите, не бежите… — уговаривала Саня. Егор впервые увидел ее лицо, понял, почему она отворачивалась. Нос у нее изуродован и глаза такие страдальческие — больно смотреть.

Но сейчас не до лиц. Ноги сами норовят бежать, а бежать нельзя — Саня верно говорит, — надо спокойно идти, как ни в чем не бывало — не привлекать внимания.

Через пути, мимо бесконечных составов выбрели на грязную дорогу и по ней вернулись к станции, где гудел табор горемычных путешественников: мешочников, спекулянтов, скитальцев, бездомных переселенцев, согнанных войной с насиженных мест… Толклись в жидкой грязце, перекидывались словами, переругивались… Наверху, в вершинах черных тополей, тревожно орали грачи.

Никто не заметил, как приткнулись к толпе еще три серых фигуры, шнырнули в прогорклую тьму вокзальчика, потерлись среди неразберихи, выбрались обратно.

Непонятным каким-то чутьем из обрывков разговоров, полунамеков, раздерганных слов, зубоскальства уловили они, что «пятьсот-веселый» действительно будет и отправится ночью. Никто еще не знал, где состав и куда его подгонят — ясно лишь, что не к платформе — запупырят за стрелки, за товарники.

Теперь оставалось только ждать.

В сторонке наткнулись на старые шпалы, сваленные в грязь, уселись и почувствовали, как тяжело утомились: ноги после долгого стояния не гнулись в коленях… Потом Маша развязала мешок, достала вареную картошку, и они с Саней принялись лупить кожуру и есть. Они не предложили Егору — сразу отдалились, замкнулись, будто никогда его не видели…

Но он не испытывал голода, он перегорел в волнениях и даже не вспоминал о двух ломтиках хлеба, завернутых в бумагу и спрятанных в боковом кармане вместе с документами. Егор наслаждался отдыхом, слушал, как гудят и отходят икры ног, успокаиваются руки, вдыхал ветерок, полный весенних запахов.