В Сибирь!

— Давай я, — неожиданно предложила я. — Еспер, давай я сделаю.

Я подбежала к столбу, оттеснила Еспера в сторону, уцепилась высоко, насколько хватило рук, и начала подтягиваться. Силы мне не занимать, я цепкая как белка, руки сильные, а варежки нескользкие. Наверху я сощурилась на пламя, дернула за кольцо, и свет опал и погас. Я на секунду прижалась лбом к столбу — я пылала, как будто у меня жар, голову ломило, — а потом съехала вниз к Есперу. Он стоял, расставив руки, и улыбался.

— Ну, вот и надежда, — произнес он. — Молодое поколение взяло источник света в свои руки и временно загасило его. "Сиять огнем своих лучей" хорошо, но ведь не круглые же сутки. Отличная работа, сестренка.

На гребне улицы я оглянулась и посмотрела назад. В ряду фонарей зияла проделанная мной черная дыра. И мне захотелось вернуться, постоять в тени и набраться уверенности. Часы на церкви белели половиной одиннадцатого, последний автобус из Ольборга, вынырнув с Сёндергате, прогромыхал мимо нас и свернул к автобусной станции на той стороне церкви. Красные фары пропали вдали, смолк растревоживший вечер звук, и стало тихо; я слышала, как позади домов плещется море, и думала, что в этом городе случаются мгновения совершенного безмолвия, но он не бывает тихим. Тут Еспер обернулся и простонал:

— От черт!

Тогда и я тоже услыхала цоканье копыт и шуршание шин. Ландо барона Биглера. Запряженное изможденными лошадьми, заплевавшими пеной уздцы, черное ландо со сколовшимся с дверцы гербом проехало так близко, что мы почувствовали дыхание перепуганных животных, и стало в каких-нибудь десяти метрах впереди нас у Музыкального салона. Со стуком распахнулась дверца, и вывалился барон в меховой шапке, утратившей былую белоснежность, и с чем-то большим и тяжелым в руках.

Еспер шепнул:

— Это граммофон.

Барон поднял его над головой — я даже издали явственно ощутила его тяжесть — и швырнул в окно.

— Он не играет! — успел он прокричать, пока осколки секунду помедлили, прежде чем брызнуть об пол магазина; и если взрослые мужчины плачут, то я слышала именно это. Он был пьян в стельку. Садясь в ландо, он запнулся о приступку и рухнул вперед со стоном, который издают гигантские животные с обвислой безжизненной кожей — слоны или носороги, когда вваливаются в выкопанные охотниками ямы-ловушки.

— Ну, этому помощь не нужна, — хмыкнул Еспер. — С личным авто он тоже может проститься. Несостоятельный, неплатежеспособный банкрот. И за граммофон он, конечно, тоже не сможет рассчитаться. Пропил такую тьму денег. Идиот!

Ландо исчезло так же стремительно, как возникло, но умчалось не к "Вечерней звезде" и не назад в Бангсбу, а в сторону станции.

— Куда это он?

— На свалку истории, — отрезал Еспер.

Все произошло в мгновение ока. На часах на церкви по — прежнему была половина одиннадцатого, они пробили один раз, когда мы проходили мимо. Едва звук замер, прорезался портовый гвалт, а с моря пополз туман; он залил Торденшёльдсгате, Лодсгате, Хавнегате, тихо завоевал Фискерклинген в Старом Флатстранд, где сошел на берег Тарье Виген из длиннющего стихотворения Ибсена. Вскоре на свободе остались только светильники фонарей, они струили свет на серую вату, которая забивала все на своем пути — людей и дома: видимость стала не больше трех метров. Свет фонарей слился в блеклое сияние, Еспер остановился, выставил вперед руку, как слепец, и сказал:

— Наверняка в ночь, когда погиб Данцигман, было так же. Он просто испугался. Он думал, он знает, где что, а тут все смешалось, хаос. Ну-ка, сестренка, закрой глаза руками, повернись три раза вокруг себя, а теперь скажи, где дорога домой?

Я сделала, как он велел, я так крутилась, что едва не упала, потом открыла глаза и стала таращиться вокруг.

— Не знаю.

— Поэтому всё возможно.

Он все ощупывал воздух выставленными вперед руками, будто сомневаясь, куда нам идти, а потом принял решение и дал отмашку:

— Давай-ка попробуем эту дорогу. — Но я думаю, что он притворялся. Мы повернули направо, и мне показалось, что я узнала очертания дома Торденшёльда на Скиппергате, которая вела назад туда, откуда мы пришли, только тянулась восточнее и ближе к порту. Мы семенили мелкими шажками, чинно — как на похоронах, подумалось мне; неожиданно заголосила сирена туманной опасности, сообщая, что неукротимое, грубое испарение одолело все преграды; у меня щекотало в животе, тяжелый мокрый воздух противно лип к лицу, и меня трясло, хотя пальто было теплым и закрывало колени.

— Холодно, — пожаловалась я.

— В Испании холоднее.

— Что ты выдумываешь. В Испании зреют апельсины.

— Но не в горах. Там грунт такой смерзшийся, что невозможно окопаться, и фашистские истребители отстреливают людей как мишени в тире. В Одиннадцатом батальоне осталось так мало оружия, что новые бойцы должны ждать, пока убьют товарища, чтобы забрать его винтовку.

Я попыталась заполнить туман мужчинами в форме в заледенелой Испании, но туман остался пустым туманом.

— И знаешь, о чем они пишут домой?

— Нет.