В стране чудес

Вскоре я узнал. Увидел своими глазами. В полдень, здесь же на площади. Его вели с противоположного края к середине, где вокруг столба разложили хворост. Дольф ковылял, сильно припадая на левую ногу. Лицо в крови, руки стянуты за спиной, одежда грязна и порвана. Он отыскал меня взглядом. Улыбнулся, растягивая кровоточащие губы, – вышло горько.

– Дольф!!!

Я знал, что произойдёт. Выл, кричал, звал его, молил толпу. На мою истерику никто не обратил внимания. Люди повернулись спинами к клетке, взирали на костёр, что нехотя разгорался в прохладном воздухе. Дольф, привязанный к столбу, продолжал смотреть на меня. Вскоре я не мог разглядеть его. Огонь, дым… и пелена слёз. Звал до хрипоты.

Толпа азартно улюлюкала. «Колдун! Сдохни!» – кричали мужики, бабы и даже дети. А я бессильно сполз по решётке: не вынеся пытки, потерял сознание. И уже не видел, как, рухнул прогоревший до основания столб и погрёб под собой останки Дольфа.

***

Первые несколько дней я подолгу рыдал от ярости, от тоски, от бессилия. Готов был грызть цепь. Однако через неделю успокоился, растратил силы и выплакал слёзы. Стоя или лёжа в клетке жарким днём и холодной ночью, под проливными дождями, существовал. Не звал смерти. Люди, проходя мимо, бросали злые и брезгливые взгляды, выкрикивали проклятия. Дети, бывало, кидались камнями, но это им быстро надоело – я не реагировал. Ссадины, синяки покрылись слоем грязи. Волосы и шерсть свалялись и потускнели. Нога болела, не переставая, по ночам усиливалась лихорадка. Боль вымотала меня.

Прошло много дней – сколько именно, не помню, сбился со счёта – меня решили отпустить.

Толстобокий монах, отпев песнопения, застегнул на моей шее ошейник с нацарапанными кабалами. «Чтобы держать нечистую силу», – нараспев проговорил старик. Мне было всё равно. Солдаты на лошадях, вооружённые пиками и алебардами повели меня прочь от деревни. Я плёлся следом со связанными руками и удавками на шее. Хромал, но старался не отставать.

Два дня мы шли без отдыха и сна. Остановились на опушке леса. Солдаты, побросав верёвки, пришпорили коней.

Когда смолк топот копыт, я позволил себе лечь. Я устал… Свобода? Жизнь? Больше месяца прошло с того дня, как я попал в злополучный капкан. Моя шерсть загрязнилась так, что солнцу опротивело её касаться. Волосы наполовину выбелила седина.

Жить?

Где родной табун, отец, братья – я не знал. Да и не приняли бы они меня, калеку: бегать не мог, да и ходил-то с трудом. Четырнадцать лет… детство для кентавра. А для меня? Детство закончилось в том капкане. Иные взрослые за века жизни не испытали столько страха и отчаяния, что испытал я за один месяц.

– Дольф, – шептал я, чувствуя горечь и боль, заполняющие пустоту в душе. Слёз не осталось – давно выплакал.

Через лесной говор пробился далёкий рокот водопада. Почти день я шёл к нему.

С крутых серых скал срывались в бездну воды широкой реки. Брызги росой оседали на коже. Ветер трепал свалявшиеся тусклые чёрно-седые волосы. Холодный ветер, злой, зимний. Глаза жгло от невозможности пролить последнюю слезу.

Я долго пролежал на ледяных скалах, пока не перестал чувствовать окоченевшее тело. Одинокий, покинутый, с дырой в душе. Кентавры живут долго, моему отцу два века. Но мне… вожаком, как отец, мне не стать.

В тревожных мгновеньях, забываясь сном, я видел, как лечу камнем вниз. Лечу, подобно птице. Раскинув руки, словно крылья, но не могу взмыть высоко-высоко. Туда, где парил орёл, и облака неспешно прогуливались по голубому небосводу. Ах, почему же я всего лишь кентавр, а не птица?

По щекам текла роса – не слёзы. Всего четырнадцать лет, я был полон сил и уверенности в своей непоколебимой удаче.

Ещё один прыжок… последний. Во сне. Я не перестал бояться смерти. Я боялся предать Дольфа: он отдал свою жизнь за моё спасенье. Как мог я перечеркнуть светлую память о недолгой дружбе?

Не смог…

***

И вот я стою, тяжело опираясь на костыль, а он лежит у ног моих – изломанный мальчишка-охотник. Рядом смятый камнепадом капкан. У мальчишки круглые глаза, в которых океан боли смешался с морем страха. Он бледен, как скалы за его спиной. Красным уродливым цветком на его голени цветёт перелом. Сколько он провалялся здесь, я не знаю, но крови натекло море.

– Если доверишься, то сможешь выжить. – Кажется, именно так говорил Дольф.

За много лет старый перелом закостенел, нога болтается бесполезным, чахлым придатком. Моя боль осталась в прошлом. Дождавшись судорожного кивка, я тяжело опускаюсь рядом. Лежать на острых камнях неудобно и больно, но по-другому вправить кость и помочь человеку я не могу.

– Наверное, – тихо произношу я, покончив с перевязкой, – тебе следовало почтить память колдуна Дольфа.

Мальчишке только и остаётся, что хвататься за мою руку и подстраиваться под неровный ход. Мы ковыляем вдоль скал к моему жилищу в пещере позади водопада. Там сухо, тепло, горит костёр. Под сводом развешаны букеты лесных и луговых цветов. Тот запах. Запах Дольфа. Запах солнца. Запах трав.

Ирина Ваганова