Валерий Брюсов. Будь мрамором

Знакомство с Мережковскими имело для Брюсова стратегическое значение, которое в полной мере выявилось через несколько лет. Тактически важным было вхождение в круг петербургских поэтов. Николай Минский, «паукообразный человечек, с черной эспаньолкой и немного еврейским акцентом» «говорил пошлости и пустяки», но дал остроумную оценку книге «О искусстве»: «Ждешь появления привидения, а выходит дядюшка и говорит „здравствуйте“». Иероним Ясинский, «красивый, могучий зверь, с красивой длинной, остроконечной бородой» сказал о ней же: «Смело, очень смело». Собиратель автографов и портретов знаменитых людей Фридрих, он же Федор Федорович, Фидлер попросил у Брюсова фотографию и книги, что означало признание. Коринфский «робко извинялся за свои рецензии: „Странно бывает читать, что писал прежде, не понимаешь себя, как мог…“. Я предложил тост за новую поэзию, он выпил». И получил «О искусстве» с инскриптом: «Апполону Апполоновичу (так! — В. М.) Коринфскому. Память о наших здравицах за новую поэзию и за старую и за вечно единую». На сей раз его отзыв оказался более пристойным, хоть и не отличался пониманием идей нового знакомого^{19}. Краткую рецензию, сводившуюся к пересказу основных положений трактата, поместил журнал «Вопросы философии и психологии», который редактировали университетские учителя Брюсова Николай Грот и Лев Лопатин^{20}. В дневнике Валерий Яковлевич написал о ней: «такая, которую терпеть можно».

Больше всего стихотворцев собиралось на «пятницах» Константина Случевского, начавшихся 1 октября 1898 года, после похорон Якова Полонского, у которого раньше проходили аналогичные собрания. «Был там и я 11-го (декабря. — В. М.) вечером, пришел с Бальмонтом и Буниным, — записывал Брюсов. — […] Мы трое декадентов — Бальмонт, Сологуб и я, тоскливо укрылись в угол. […] Когда все собрались, начали читать стихи. […] Я прочел „На новый колокол“, а так как полагалось, что я декадент, то все и нашли, что это стихотворение архи-декадентское. […] Под конец читал сам Случевский, читал удивительно плохо, но стихи иной раз любопытные. Кроме него и того же самого Сафонова, стихи всех были ни на что не нужные (говорю о мне незнакомых)».

Кто такой Сафонов? В 1892 году редакция журнала «Петербургская жизнь» писала о нем: «Вооружен бичом сатиры и лирою поэта-декадента. Человек, который смеется над тем, над чем он плачет, и плачет над тем, над чем смеется»^{21}. Ровесник Бальмонта, Сергей Сафонов запомнился, и то немногим, как балагур и выпивоха, съеденный газетно-журнальной поденщиной, хотя был талантливым лириком, захваченным «новыми веяниями», но остановившимся на пороге символизма. У Случевского, после чтения Брюсова, он «вскочил с места и закричал: „Господа! вот вопрос, что это искание новых путей или что иное?“». «…Или шарлатанство?» — как более определенно записал Фидлер^{22}. Разговор продолжился в «некоем трактирчике»: «Сафонов сел против меня и спросил будто бы проницательным голосом:

— Скажите, Брюсов, шарлатан вы или искренни?

Я сказал что-то о странности вопроса.

— Э, нет! если бы я знал, что вы вилять будете, я бы и не спросил. Можете ответить прямо?

Пришлось улыбнуться и ответить прямо».

Памятью о разговоре остался инскрипт на втором издании «Шедевров»: «С. А. Сафонова прошу принять эту книгу давно оплаканную и осужденную. ВБ. 1898»^{23}. Охарактеризовав большинство встреченных стихотворцев формулой «Тут кабак, а тут и храм», Брюсов прибавил: «Для Сафонова действительно храм существует». «Одни из них живут в хоромах, другие на чердаках, — суммировал он впечатления в письме к Станюковичу, — одних печатают, других не печатают, но все они бранят друг друга и рассказывают один о другом мерзейшие сплетни. За десять дней моей жизни в Петербурге перевидал я человек 40 новых лиц, голова у меня пошла кругом и, вернувшись в Москву, я два дня был болен»^{24}.

Во время следующей поездки в столицу в марте 1899 года Брюсов закрепил знакомство со Случевским, поэзией которого начал по-настоящему восхищаться. Другие встречи были не столь идиллическими. «Мережковский бегал на коротких ножках и вопил „банально“. Зинаида Гиппиус говорила злые слова», — сообщал он жене о встрече с ними у Бальмонта. Однако днем позже у Случевского они держались по-другому: «Мережковский словно пытался загладить свое поведение со мной и все со мной заговаривал»^{25}. Для сборника «Денница», посвященного столетию Пушкина, Случевский взял у Брюсова стихотворение «Демоны пыли», имевшее успех на «пятнице», но вскоре вернул его автору из-за «невозможной фактуры стиха»^{26}.

В конце декабря 1898 года московский журнал «Знамя», который редактировал приятель Брюсова Николай Облеухов, отверг «Ассаргадона»:

Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.
Сидон я ниспроверг и камни бросил в море…