Вдали от обезумевшей толпы

— Ах ты дубина! Чего еще наплетешь! — воскликнул Когген.

— Оставьте его в покое, — вмешался Джозеф Пурграс. — Малый хочет сказать, что в Бате небо и земля не больно-то отличаются от наших. Всем нам полезно послушать, как живут в чужих городах, дайте малому рассказать.

— А жители Бата, — продолжал Каин, — если и разводят огонь, то для потехи, потому как у них бьет из-под земли горячая вода, прямо кипяток!

— Сущая правда, — подтвердил Мэтью Мун. — Я слышал об этом и от других путешественников.

— Они ничего не пьют, кроме этой воды, — добавил Каин, — и она им уж так по вкусу, посмотрели бы вы, как они ее дуют!

— Обычай вроде как дикарский, но, думается мне, для жителей Бата это дело привычное, — ввернул Мэтью.

— А что, кушанья у них тоже из-под земли выскакивают? — спросил Когген, лукаво подмигнув.

— Нет. С едой в Бате плоховато, дело дрянь. Господь послал им питье, а еды не дал, и мне было прямо невтерпеж.

— А все-таки любопытное это место, — заметил Мун. — Верно, и народ там прелюбопытный.

— Так ты говоришь, мисс Эвердин прогуливалась с солдатом? — снова вмешался в разговор Габриэль.

— Да, и на ней было такое нарядное платье, шелковое, совсем золотое, все в черных кружевах и до того пышное, что, поставь его на землю, оно так бы и стояло само. Прямо загляденье! И волосы у нее были на диво причесаны! Ее золотое платье и его красный мундир так и сверкали на солнце, ух, какая красота! Их было видать даже на другом конце улицы!

— А дальше что? — пробормотал Габриэль.

— А дальше я зашел к сапожнику Гриффину — подбить подметки, а потом завернул к пирожнику Риггу и спросил себе на пенни самых дешевых и самых лучших черствых хлебцев, а они оказались зеленые от плесени, хотя и не все. Вот я шел по улице, жевал хлебцы и увидал часы, да такие большущие, прямо со сковороду…

— Но при чем же тут наша хозяйка?..

— Я доберусь и до нее, коли вы не будете ко мне приставать, мистер Оук! — взмолился Кэйни. — А ежели вы будете меня будоражить, я снова раскашляюсь, и тогда уж ничего от меня не добьетесь.

— Ладно, пускай себе сказывает на свой лад, — вставил Когген.

Габриэль с отчаяньем в сердце решил набраться терпения, а Кэйни продолжал:

— И там громадные дома и даже в будни на улицах народу тьма-тьмущая, больше, чем у нас в Уэзербери по время гулянья на Троицын день. И побывал я в больших церквах и в капеллах. А уж как замечательно молится там пастор! Да! Станет на колени и сложит руки вот этак, а золотые перстни у него на руках так и сверкают, так и слепят глаза, — да, умеет он молиться, вот и заработал их! Ах, как хотелось бы мне жить в Бате!

— Разве наш пастор Сэрдли может купить себе такие перстни! — задумчиво проговорил Мэтью Мун. — А ведь таких людей, как он, поискать днем с огнем. Думается мне, у бедняги Сэрдли нету ни одного перстня, даже самого дешевенького оловянного либо медного. А ведь как они бы его украшали в пасмурный вечер, когда он говорит с кафедры при восковых свечах! Но их ни в жизнь не будет у бедняги! Да, что и говорить, нет правды на свете!

— Может, ему вовсе не к лицу носить перстни, — буркнул Габриэль. — Ну, хватит об этом! Дальше, дальше, Кэйни!

— Да! Нынче модные пасторы носят усы и длинную бороду, — продолжал знаменитый путешественник. — Ну, совсем как Моисей либо Аарон, и нам, прихожанам, сдается, будто мы и есть сыны Израиля.

— Так оно и должно быть, — откликнулся Джозеф Пурграс.

— И теперь в нашей стране две веры — Высокая церковь и Высокая капелла. Ну, думаю, не ударю лицом в грязь, вот и стал я ходить утром в Высокую церковь, а по вечерам — в Высокую капеллу.

— Молодчина! Славный ты малый! — расчувствовался Джозеф Пурграс.

— В Высокой церкви поют молитвы, и там все так и сверкает, и стены расписаны всеми цветами радуги, а в Высокой капелле говорят проповеди, и только и увидишь, что серое сукно да голые стены. А между прочим… я больше не видал мисс Эвердин.

— Что ж ты раньше-то об этом не сказал! — с досадой воскликнул Габриэль.

— Ну, — сказал Мэтью Мун, — ей не поздоровится, ежели она спутается с этим молодчиком!

— Да она и не думает с ним путаться! — с негодованием возразил Габриэль.

— Ну, да ее не проведешь, — заметил Когген. — У нее в черноволосой головке-то хватает ума — не пойдет она на такое безумство!

— Он, знаете ли, не какой-нибудь там грубиян и неуч, все науки превзошел, — не совсем уверенно сказал Мэтью. — Только по своему сумасбродству пошел он в солдаты. А девушкам-то по вкусу этакие греховодники.

— Слушай, Кэйни Болл, — не унимался Габриэль, — можешь ты поклясться самой ужасной клятвой, что женщина, которую ты видел, была мисс Эвердин?

— Кэйни Болл, ведь ты не какой-нибудь сосунок, — изрек Джозеф замогильным голосом, каким говорил в торжественных случаях, — ты понимаешь, что значит дать клятву? Так и знай, это страшное свидетельство, ты ответишь за него своей кровью, и апостол Матфей говорит: «На чью голову падет клятва, тот будет раздавлен насмерть». Ну, можешь ты теперь перед всем честным народом поклясться, как тебя просит пастух?