Вечный слушатель

Его душа скользнула в мир загробный,

Что благодатней, чем такая смерть:

Счастливый жребий выпал подлецу.

Когда не хватит денег на ночлежку,

Придется умирать и нам: под утро

Замерзшими в лесу находят нас

(Помимо тех, кто сыщется в пруду).

ОСЕНЬ

Клонятся стебли, тепло подходит к концу,

И лепестками вода усыпана сплошь.

Оттенки дробя, проходит по озерцу

Дрожь.

С берега - сосны смотрят в глубины вод,

Не узнавая себя в повторенье своем,

Нацеленном прямо в отражающийся небосвод,

Несмотря на туман, которым полн окоем.

Мужество наше державе не нужно пока,

Ибо известно, что отступили враги.

Тот, кто живет на острове средь озерка,

Должен задуматься, должен утишить шаги.

Надо ли сердцу не знать отныне надежд?

Свидеться нам суждено ли еще хоть раз.'

Наша кожа укрыта тяжелым мехом одежд.

Холод в лесу, и вечная осень в нас.

ВИД МАКАО С ВЕРШИНЫ ГОРЫ

Гора с ночным прощается нарядом,

В лощины ускользает темнота.

Отсюда виден суд над конокрадом

И джонок обсыхающих борта.

Песку намыло море на подходах,

Но джонки входят в гавань без труда,

Но царствует, не ведая про отдых,

Страшней чумы - голодная нужда.

Рождается ребенок за ребенком,

И старики встречают смерть в пыли,

И вечно плыть и возвращаться джонкам,

И пушке вечер возвещать вдали.

Восход, закат, и лодка кверху днищем.

Все как всегда у этих берегов.

Ни звука, ни движенья в мире нищем

И тем слышнее стук моих шагов.

ДЖОНКИ

(Макао)

То в утренний туман бесследно канув,

То разметая облачный покров,

Плывет армада джонок и сампанов

Из бухты в море на привычный лов.

Плывет, блюдя традицию столетий,

Все удаляясь, но еще в виду

Чтоб сети опустить при первом свете,

Плывет меж скал, под первую звезду.

Плывет туда, где дремлет даль нагая,

Куда, как прежде, гонит нищета,

В глубины одиночества вдвигая

Оглаженные старостью борта.

МЕРТВОЕ МАКАО

Отживший город лег вокруг залива,

К воде прильнул, устало омертвел,

И джонка в гавань тянется стыдливо

Взамен былых надменных каравелл.

Уже ничье не потревожит судно

Отливом обнажаемого дна,

И под эдиктом вечным беспробудно

Почиет в паутинах тишина.

В названьях улиц тлеет отблеск чести

Иезуитов и бойцов былых;

Года и дни свершают бег на месте

Над чередой строений нежилых.

Решительно и резко ночь настанет,

Заполнив каждый угол и изгиб

На улицах, и дальний выстрел грянет

Над цитаделью, словно слабый всхлип.

И шагом женщины идут нескорым

Тогда, еще крестясь по временам;

И сходятся перед пустым собором

Они, кто были днем незримы нам.

Они бредут туда, где дремлет Прайя,

Где все песком затянуто в порту,

И ждут, в уме слова перебирая,

И сами понимают их тщету.

Шуршат кривых деревьев вереницы,

О берег море трется тяжело,

Таращит город мертвые глазницы

И копит в сердце вековое зло.

Часы на дальней башне бьют уныло,

И женщины домой брести должны.

Высокий крест святого Михаила

Чернеет в блеске меркнущей луны.

Лишь далеко вверху лучи, как прежде,

Струит старейший в Азии маяк,

Подвижнически рассекая мрак

Для тех, в чьем сердце место есть надежде.

НЕВОЛЬНИКИ

Южнокитайский воздух полон стона:

Напев разгрузки фрахта так знаком

Всем кули, от Шанхая до Кантона;

По трапу - в такт, кто с бочкой, кто с мешком.

Нещаден стук надсмотрщической трости,

Однако наступает вместе с ним

Миг отвлеченья от стыда и злости,

И труд уже не столь невыносим.

Они живут и спят на джонках грязных,

Едят глотком - не важно что, когда.

А чайные полны поэтов праздных

Им тоже ритм нужнее, чем еда.

"Смотри на звезды восхищенным взглядом!

Все, что живет - благодарит богов!"

О нет, не все; а подтвержденье - рядом,

От чайной до причала - сто шагов.

"Но кули спят, им ни к чему уловки,

А что поэт? Покорен ли судьбе?"

Нет, не сильней, чем висельник - веревки,

Поэты жаждут милости к себе.

И тот, кто приглядится из вселенной,

Увидит, что в трудах различья нет:

Из трюма груз выносит раб согбенный,

Из тишины выносит звук - поэт.

Для них в одном спасенье и порука:

Да будет ровен такт и верен счет,

Ведь рухнет кули, не услышав стука,

Утратив ритм, поэт с ума сойдет.

Однако сном ли, нищим ли обедом,

Но все же обрываем труд раба,

И лишь поэту перерыв неведом:

Всечасна мука, такова судьба.

Вовек не знает он труда иного,

Беснуется в объятьях немоты,

Но тяжко тащит в жизнь за словом слово:

Единый ритм - до гробовой плиты.

ПОРТОВЫЕ ГОРОДА

Лишь гавань моряку верна.

Мир слишком зыбок и нетверд.

Обманет друг, солжет жена,

И не изменит только порт.

У многих семьи там, вдали,

В тумане, где-то за кормой,

Но этот слабый зов земли

К беде ведет, а не домой.

В любом порту найдется дом,

Где я посплю на берегу:

Валюты, нажитой с трудом,

Я в эту ночь не берегу.

Про деньги позабуду я,

Чуть окажусь на корабле.

Лишь города - мои друзья

Опять зовут меня к земле.

Шанхай, зловонный, гордый порт,

Гонконг, одетый сединой,

Рейкьявика холодный фьорд,

И Рио - рай, вполне земной.

И Порт-Саид - столица шлюх.

И Йокогамы грозный рок,

И Сингапура тяжкий дух,

И вжатый в лед Владивосток.

Буэнос-Айрес - парапет

С концами неизвестно где,

И нефти неизбежный след

Близ Байя-Бланки на воде.

Джибути - коль не боязлив,

Сойди да заживо растай;

Ханчжоу, спрятанный в залив,

Врата, ведущие в Китай.

Перт, Брисбен - в сумраке, в дыму

Они живут во мне, как стая,

Пока другие за корму

Глядят, остатки дней считая.