Век Филарета

Стояли ласковые дни бабьего лета. В ярко-голубом небе висели прощальные летние тучки. Казалось, теплота и ясность воцарились в мире, однако смутное беспокойство не оставляло иных сердец. В воротах лавры августейших гостей встретили высокопреосвященный и отец наместник. Один – маленький, ссохшийся, – казалось, едва держался на ногах; другой – высокий, рослый, осанистый, – переполнен был энергией. Вместе же они олицетворяли величие и благолепие святой обители.

Дорожки были посыпаны жёлтым песком. Пышно цвели георгины, астры, золотые шары, ноготки, душистый табак. Императрица любила розы, и с удовольствием увидела их перед митрополичьим домом. После молебна владыка вручил государю в дорогу чудотворную икону Явления Божией Матери преподобному Сергию. Слово Филарета было кратко, но проникновенно. После обеда Мария Александровна устроила так, чтобы остаться с владыкой наедине.

Молодая императрица, одинокая, как обыкновенно бывают одиноки люди на вершине власти, почему-то особенно тянулась к московскому митрополиту, маленькому Филарету, как его называли её фрейлины. Её восхищали гениальные проповеди Филарета, в которых она часто находила ответы на свои вопросы и сомнения; её умиляла подвижническая жизнь владыки, о которой много рассказывала мать-настоятельница Мария Тучкова. Она почему-то доверяла ему безоглядно.

– Святый отче, – перебарывая в себе волнение, воскликнула Мария Александровна, – помогите!.. Страхи и ужасные предчувствия мучают меня! Жизнь моя сложилась так сказочно счастливо, что надо бы лишь радоваться каждому дню… а я каждый день ожидаю беды.

Филарет с участием слушал царицу. Её немецкое происхождение сказывалось лишь в небольшом акценте. Слёзы на её глазах удивили его.

– Я знаю, что отчаяние и уныние – большой грех, и отец Василий Бажанов так говорит, но что я могу с собой поделать? – Батистовым платком осушила слёзы и продолжила: – И этот ужасный случай: падение колокола в день присяги… Погибло шесть человек, среди них жена старосты Успенского собора!

– Так и было, – кивнул Филарет.

– Я люблю Россию. Я сразу полюбила её, хотя она так непохожа на Германию. Но… этот ледоход, эта оттепель, – с задержкой выговорила она трудные слова, – они пугают! Весной всё так вдруг меняется… Я во сне видела, как всё-всё рушится в крошки, как льдины на реке. Я верю, что умру весной, и потому боюсь русской весны и… ненавижу ледоход, оттепель… Вы понимаете?

– Понимаю, государыня, – ответил митрополит.

По его серьёзному тону, по сосредоточенности в удивительно глубоких и живых глазах она поверила ему.

– Не буду лукавить перед вами, – тихо заговорил Филарет. – Мы любим приятные слова, но жизнь дана нам не для приятностей и удовольствий. Я тоже размышлял над падением колокола. Полагаю, мог бы ещё висеть на той самой гнилой балке, однако же Реут, отлитый по приказу Иоанна Грозного, рухнул – и в том дан для нас знак. Разумею его таким образом: начало царствования будет хорошим, а конец скорбным… Вы, государыня, боитесь печали, и сие так понятно в ваши цветущие годы. Но придётся пострадать… Вы одиноки, но верю, у вас достанет силы перенести скорби, приносимые врагами и… близкими.

– Что-то с детьми? – затаила дыхание императрица.

– На всё воля Божия! – ответил Филарет. То, что он сказал государыне, не было плодом длительных размышлений, то было особое знание, присутствие коего с волнением ощущал он в себе с недавних пор. – Молитесь. Господь милостив…

Императрица вышла из покоев митрополита в задумчивости, однако при виде мужа и сыновей улыбнулась пленительной улыбкой. Она не хотела никого печалить.

Глава 8 Дерзкие мальчишки

Как-то вечером Дмитрий Писарев, новоиспечённый студент Петербургского университета, направился в гости. Выйдя из дома, где он снимал комнату, Дмитрий поколебался, не взять ли извозчика – путь от Васильевского острова до Лиговки предстоял неблизкий, но вечер выдался тихий, не дождливый, да и само тело просило движения.

Несколько его однокурсников два-три раза в месяц собирались у Николая Трескина на заседания Общества мыслящих людей.

Занавешивали окна шторами, пили чай с вкусными сдобными булочками – и говорили, говорили, говорили, жадно и без умолку обсуждая стремительный ход нового царствования. Не только молодые, вся Россия переживала возбуждённое состояние ледохода, когда пошатнулись все видимые устои. Аристократы, сидельцы в лавках, жандармские офицеры, извозчики, дамы высшего света, провинциальные купцы и дворяне, студенты и мещане метались будто в пьяном или любовном угаре, громко обсуждали всё, всё подвергали сомнению, и слова шли с языка самые либеральные. Дмитрий поначалу робел от небывалой прямоты и резкости разговоров, но потом привык.