Век Людовика XIV

Поэта убил не холодный взгляд короля, а абсцесс печени. Он согласился на операцию, и на некоторое время ему стало легче; но он не обманывался, когда говорил: «Смерть прислала свой счет». 26 Буало, сам больной, пришел посидеть у постели друга. «Я радуюсь, — сказал Расин, — что мне разрешили умереть раньше вас». 27 Он составил простое завещание, центральным пунктом которого была просьба к Порт-Роялю:

Я желаю, чтобы мое тело было доставлено в Порт-Рояль-де-Шамп и похоронено на тамошнем кладбище. Я смиренно прошу мать-настоятельницу и монахинь оказать мне эту честь, хотя знаю, что недостоин ее, как по скандалам моей прошлой жизни, так и по тому, как мало я использовал прекрасное образование, которое получил в этом доме, и великие примеры благочестия и покаяния, которые я там видел. Но чем больше я оскорблял Бога, тем больше я нуждался в молитвах столь святой общины». 28

Он умер 21 апреля 1699 года в возрасте пятидесяти девяти лет. Король выплачивал пенсию вдове и детям до смерти последнего оставшегося в живых.

Франция относит Расина к числу своих величайших поэтов, как представляющего, наряду с Корнелем, высшее развитие современной классической драмы. По настоянию Буало он принял строгую трактовку «трех единств» и добился тем самым непревзойденной концентрации чувств и силы в одном действии, происходящем в одном месте и завершенном в один день. Он избегал вторжения второстепенных сюжетов и смешения трагедии и комедии; он исключал из своих трагедий простолюдинов и обычно имел дело с принцами и принцессами, королями и королевами. Его лексикон был очищен от всех слов, которые были бы неуместны в салонах или при дворе, или могли бы поднять бровь во Французской академии. Он жаловался, что не смеет упоминать в своих пьесах о таком вульгарном занятии, как еда, хотя Гомер об этом рассказывал. 29 Цель заключалась в том, чтобы добиться стиля, который отражал бы в литературе речь и манеры французской аристократии. Эти ограничения ограничили диапазон Расина; каждая из его драм, до «Эстер», была похожа на своих предшественниц, и в каждой были одни и те же чувства.

Несмотря на классическое представление о том, что интеллект охватывает всю жизнь и управляет эмоциями и речью, Расин граничил с романтизмом по характеру и интенсивности выражаемых им чувств. Если у Корнеля чувства подчеркивали честь, патриотизм и благородство, то у Расина они в основном сосредоточены на любви или страсти; мы чувствуем в нем влияние романтиков д'Эрфе, госпожи де Скюдери и госпожи де Ла Файет. Из всех драматургов он больше всего восхищался Софоклом, но он напоминает нам скорее Еврипида, у которого софокловская сдержанность и достоинство выражения то и дело переходили в несдержанность пылких чувств; в Гамлете или Макбете больше сдержанности речи, чем в Андромахе или Федре. Расин откровенно заявил, что «первое правило» драмы — «радовать и трогать сердце». 30 Для этого он обращался к сердцу, брал в качестве главных героев людей, как правило, женщин, отличающихся эмоциональным накалом, и превращал свои пьесы в психологию страсти.

Он принял классический запрет на насильственные действия на сцене и поэтому ограничился выражением страсти в речи. Это наложило тяжелое бремя на стиль; драма превратилась в череду ораций, а непрерывный марш александринов — двенадцатисложных строк, рифмующихся в двустишиях, — граничит с монотонностью; в Расине и Корнеле мы лишены гибкости, естественности и неисчислимого разнообразия елизаветинского чистого стиха. Какой труд гения должен был потребоваться, чтобы силой и красотой стиля вывести эту узкую форму из утомительного однообразия! Расина и Корнеля нужно не читать, их нужно слушать, желательно ночью во дворе Инвалидов или Лувра.

Сравнивать Расина с Корнелем — старая забава французов. Госпожа де Севинье, увидев Баязета и не успев поставить «Ифигению» или «Федру», со свойственной ей живостью высказалась за Корнеля. Необдуманно, но, возможно, справедливо, она предсказала:

Расин никогда не сможет пойти дальше… Андромак. Его пьесы написаны для [мадемуазель] Шампесле. Когда он состарится и перестанет быть влюбленным, тогда и будет видно, ошибаюсь я или нет. Итак, да здравствует наш друг Корнель; и давайте простим плохие строки, которые мы встречаем у него, ради тех божественных отрывков, которые так часто переносят нас…