Вольные кони

– Подсаживайся к столу, чай будем пить, оголодал в лесу-то? – приговаривала она, бесшумно двигаясь по кухне, выставляя на стол чашки, хлебницу, сахарницу, тарелку со сметаной и миску с творогом. Я было попытался отказаться от угощения, но только добавил тем чугунок горячей картошки, пучок лука, горку крупно нарезанного сала.

Хозяйка молча налила мне кружку горячего чая, отставив городскую чашку, показавшуюся ей маловатой для моих аппетитов. Села напротив, задумалась, наблюдая, как я перекатываю обжигающую ладони картофелину. Кто бы мог подумать еще полчаса назад, когда я тыркался в запертые ворота, что мы вдвоем так душевно станем гонять чаи.

Она сидела прямо, совсем как на давнишней, еще девической фотографии, вправленной в большую деревянную раму впритык с десятком других. Без платка ее лицо казалось круглее, светлые глаза молодо смотрели на меня. Она и чай прихлебывала мелкими девичьими глотками. Я и не заметил, когда приглянулось ее лицо. Ну, а характер – что характер, человек может многое повидать в жизни, и ни разу не выезжая из своей деревни. Сколько нас, промелькнувших во всех концах страны, но так ничего и не понявших, ничего не увидавших? А кому и в глухом углу весь свет распахнут.

Я давно уже вызнал у нее, в какой стороне тракт и что разбитой дорогой шагать мне до него семь верст, а последний автобус уже ушел с центральной усадьбы и вся надежда на попутку. Торопливо допивая чай, я с надеждой прислушивался к шуму дождя: он то припускал, то затихал ненадолго. Бабка все чаще и беспокойнее выглядывала в окно, высматривала старика, ушедшего по какую-то надобность в село и там запропастившегося.

– Как знала, не хотела отпускать, – принималась она в какой уж раз ворчать, – знаю, знаю, бражничает там с мужиками. Больше месяца не вытерпит. Время придет, его ровно подкидывает на табуретке. Невтерпеж. Сорвется и уметелит.

– Да ну, наговариваете, поди, – улыбнулся я.

– Ты не смотри, что ему семь десятков, он такой, своего не упустит. Боевой у меня мужик, бедовый.

И не понять, чего в его словах больше: осуждения или гордости за мужа. Однако пора было и честь знать. Я встал из-за стола, поблагодарил за угощение, потянул с гвоздя высохшую куртку. Но тут меня остановил ее тихий и будто виноватый голос:

– Ты бы, парень, посидел со мной еще чуток. Старик вот-вот прибежит. Боюсь я одна. Ране никого не боялась, а с лонишного лета трухать стала.

Она так и сказала по-детски: трухать. И я едва сдержал улыбку.

– Кого же вам бояться тут, волков и тех нет!