Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

1. Первым вопросом был чисто политический вопрос о войне и мире. Было бесспорно, что надо было поставить какой-то видимый предел войне и дать понять народу, что правительство серьезно озабочено приисканием способа закончить войну. Мне и очень многим казалось, что правительство не только ничего не делает в этом отношении, но даже не считает нужным скрывать свое недружелюбное отношение ко всяким разговорам о мире. И в то время как мы в Ставке ежедневно получали целые груды телеграмм, рисующих отчаянное положение фронта и полный развал военной организации, Терещенко произнес в Совете республики речь, где доказывал, что, хотя противник готов протянуть руку к миру, но мы-то еще повоюем.

Я, правда, воспользовался приездом Терещенко в Ставку для того, чтобы показать ему груды телеграмм, полученных в день приезда с фронта, где все говорилось о необходимости немедленного мира, но он отнесся к этому свысока, да и разговор наш длился всего около пяти минут. Я послал еще длинную телеграмму в Петроград. Но мне казалось, что необходимо поговорить об этом лично. Тем более что мы знали, что в правительстве был Верховский, понимавший необходимость решительных шагов к миру. Но как раз было получено известие об уходе Верховского, причем комментарии связывали этот уход как раз с вопросом о мире.

О Верховском, как об одном из наиболее блестящих молодых офицеров, я слышал еще в юнкерском училище. Во время революции я встретил его на Румынском фронте, где он вел агитацию за необходимость наступления. Я был несколько фраппирован его первыми выступлениями в качестве военного министра. Но потом понял органическую правильность его позиции. Он одинаково ярко и полно понимал неизбежность и неотвратимость революционных порядков, как и несовместимость их с техническими требованиями ведения войны. Отсюда вывод: так как революции отменить нельзя, то надо постараться отменить войну. Или, во всяком случае, коренным образом изменить ее. Но он не имел достаточного авторитета ни в общественных, ни в военных кругах, чтобы быстро добиться не только согласия с его взглядами, но – это было наиболее необходимым – действия в этом направлении.

2. В связи с принятыми военными кругами планами Верховского о сокращении армии возник целый ряд стратегических трудностей. Командный состав решительно не знал, каким образом справиться с прежними задачами при меньшем количестве солдат. Помню, один из командующих армией, когда пришло известие о необходимости расформировывать третьи дивизии, впал в отчаяние. Он вынул план расположения его войск и стал показывать на плане те «дыры», которые образуются на фронте при намеченном расформировании, и доказывал, что нет никакой возможности заполнить эти дыры. Мне казалось, что положение не так страшно, так как было доподлинно известно, что на фронте противника было дивизий вдвое меньше.

Кроме того, мне казалось, что на переходное время надо было принять исходной точкой зрения, что у нас не имеется боеспособной армии, не только в смысле активных операций, но даже для защиты. Поэтому надо было принять решение при натиске со стороны противника отступать, нанося арьергардными боями возможно большие потери, атакуя во фланги… Но приготовить заранее отступление верст, быть может, на двести. Этим можно было выиграть время, необходимое для перестройки всей армии. Сокращение армии следовало поставить на радикальных основаниях, сведя ее, быть может, до 15–20 корпусов избранного состава, наполовину состоящих из офицеров, прекрасно снабженных и вооруженных.

Таким образом, дело шло ни более ни менее как о новой стратегии и новой армии. Я делился своими мыслями с Духониным и Дидерихсом и, в общем, встретил одобрение. Но, ввиду сложности связанных с этими планами технических и политических вопросов, я считал необходимым переговорить с Керенским и его помощниками.

3. Независимо от предложений о постройке новой армии мне казалось, что давление, оказываемое старой армией, слишком мало и не соответствует той динамической энергии, которая была заложена в ней. Как ни плох наш фронт, давление, оказываемое им на противника, значительно меньше, чем оно могло быть даже при существующих настроениях и дезорганизации. Разведка почти не производилась, и это было небрежностью не только со стороны солдат, но и со стороны командного состава. Поиски небольших партий тоже отошли в область преданий. На все мои расспросы еще на фронте я получал неизменный ответ:

– Нет желания, нет настроения.

Между тем было ясно, что в войсках появились воинственные и грабительские инстинкты, появилась решительность и предприимчивость, правда направленная на объекты в тылу, а не на фронте. Нельзя ли эту предприимчивость направить на противника?