Воспоминания с Ближнего Востока 1917–1918 годов

Будучи свободен от служебных обязанностей вплоть до решения по данному поводу, я в одиночку поехал на своем автомобиле по Военно-Грузинской дороге к горе Казбек Главного Кавказского хребта. Я хотел вырваться из этой атмосферы крови и грязи, ненависти, лжи и низости, тоскуя по уединению и очистительной тишине и величию горных ландшафтов.

Ранним утром я вышел из дома и отправился погулять на расположенное высоко в горах кладбище. Было еще темно, стояла глубокая тишина. Над полностью окруженной высокими горами долиной царило сверкающее звездами небо. Абрисы горных вершин лишь незначительно выделялись на фоне темного горизонта.

Постепенно мерк свет звезд, почти незаметно развеялся мрак. И только Юпитер в своем притягивающем великолепии все еще виднелся между все более блеклыми отсветами Ориона и Близнецов.

Странное сияние показалось там, где я в темноте пытался найти Казбек. Серебряный блеск, таинственно мерцавший над темной грядой гор передо мной, теперь становился все прозрачнее. Погасли и последние звезды.

И вон там в холодном утреннем свете над всей вереницей гор громоздилась безупречная ледяная громадина Казбека. И все более ясно прорисовывались формы и глыбы льдов и снегов. Я с напряжением ожидал момента, когда первый луч солнца коснется одинокого пика, превосходящего все вершины Европы.

И вот он! Луч света загорелся на вершине. Казалось, будто из ледяного щита вырвался язык пламени, словно дремлющий вулкан вдруг пробудился к новой жизни. Поток красно-золотого цвета медленно стекал по холодной серебряной поверхности, будто река горячей лавы.

Долина еще часами оставалась во мраке ночи, а наверху на головокружительной высоте уже сияли и переливались под светом солнца лед глетчеров и безупречная белизна многолетнего снега, там, где гневом богов был прикован Прометей.

Когда после возвращения в Тифлис я сидел в отеле, ко мне подошел офицер для связи Ставки майор Хай[232] с серьезным выражением лица и тихо сказал: «Все трещит по швам». Только что стало известно, что Болгария попросила о перемирии[233].

Я получил от генерала Секта приказ вместе со всеми германскими офицерами, находящимися в турецких войсках, вернуться в Константинополь[234]. Чтобы организовать отъезд, я отправился в Александрополь. Халил-паша попросил меня зайти к нему.

Смущенно, но любезно улыбаясь, он приветствовал меня шутливым тоном: «Hein? Fâché?»[235] Я тоже не мог сдержать улыбки от этих непринужденных слов после грубой манеры моего увольнения и в приступе веселости заверил это большое дитя, что вовсе не был оскорблен. Он же, с оглядкой на Энвера, просто не мог действовать иначе, да и у меня не было никакого повода сожалеть о моем поступке. Наши пожелания здесь практически совпали, ведь я в любом случае попросил бы о своем увольнении с турецкой службы. С видимым облегчением Халил ответил в своей прежней сердечной манере: «Вы были совершенно правы! Я бы на Вашем месте сказал бы то же самое! Поверьте мне, что мне очень тяжело вот так с Вами расставаться, однако Нури заявил мне: „Или он, или я!“ Кстати, я связался по телеграфу с Энвером, Вас планируют назначить начальником штаба армии, которую сформируют на болгарской границе!» Но я отрицательно покачал головой и сказал: «У меня настойчивое желание вернуться в мою страну». Мы подали друг другу руки. Халил, который подарил мне на память о нашей совместной деятельности великолепный бухарский ковер, поехал провожать меня на вокзал. Офицеров из его штаба не было.

Двенадцать лет спустя я вновь увидел его в Константинополе. Он выглядел постаревшим и несколько опустившимся. На жизнь он зарабатывал торговлей лесом. Нури занимался производством детонаторов на фабрике на берегу Мраморного моря. Энвер был убит во время одной из авантюр на большевистской территории[236]. Сын Халил, родившийся в Мосуле маленький Чингис, ходил в школу. Мечта об империи, которую хотел завоевать для него отец, развеялась…

Во время нашего ожидания на вокзале в Тифлисе из купе, где я читал при свете свечи, весьма умелой рукой у меня выкрали обе висевшие у входа шинели. В Рионе толпа попыталась ночью ворваться в наш вагон. Когда же мы стали сопротивляться, какой-то русский фанатик[237] не глядя выстрелил в нас, и наш турецкий денщик с криком «Мама! Мама!» рухнул замертво.

В Поти мы два дня просидели на пляже, наблюдая, как скатывают свои шары священные скарабеи. Болгарский пароход с капитаном из остзейцев[238] все время откладывал отплытие, ведь через Босфор в Черное море якобы прорвались английские подлодки[239]. Наконец мы все же отправились мимо крутых скалистых отрогов Тавра[240] в вечерних отсветах, где Гёте поэтическим взором видел Ифигению:

…Летя душой ко греческой земле[241].