Возвращение

Предвидение его заключалось в том, что скоро все в Париже изменится — он видел во сне птицу с оливковой ветвью в клюве.

Услышанное было совершенно непонятно… А впрочем, заключил Александр Иванович, являлось частью идеологического ритуала. Мистический тон тут необходим, иначе бы все выглядело откровенно убого.

Герцен выбрался заполночь из его апартаментов с восточными диванами и коврами до полуобморока распропагандированным, словно бы нуждался в том. Ледрю-Роллен держался зазывно, как безудержно оптимистично звучит все умозрительное. Видимо, ста тысяч, «необходимых на французскую революцию», не шутя ждали от Александра Ивановича. Безмерно переоценивая его состояние.

Внешний антипод его — Луи Блан. Со всегдашней своей летучей свитой социалистов он гастролировал по гостиным, собирая в них дань поклонения и успеха. Забавно было видеть, как мсье Луи, небольшого роста темпераментный и властный гасконец, кокетливо играл в привязанность с крошечной Олей, дочерью Александра Ивановича, — той нравились блестящие пуговицы на сюртуке гостя.

Энергичное переключение — и Блан начинал поучать присутствующих чему-то, что только что возникло в его небольшой удлиненной голове и что не могло быть оспорено… Два разных слоя во впечатлениях от него: ум быстрый и точный в мелочах и деталях — и «религиозно застывший» в крупном. Его растерянность и агрессивность, когда затрагивались «краеугольные камни»… Герцен любил его поддразнивать. Вот, к примеру: человеку должно приносить себя в жертву. Зачем же это? Помилуйте, как «зачем», цель и назначение каждого — в благополучии общества! Оно, однако, недостижимо, если все будут принесены в жертву… Искрясь смехом, но довольно желчно маленький человек отмечал варварскую и недопустимую расшатанность его суждений!

В тысячный раз слышал Герцен это «варварская»…

Впрочем, всеобщее мнение: он — «эффектный человек». Свита того же Луи Блана поредела — стали наезжать в Твикнем к новой величине: здесь разрешалось спорить. Нашествия радикалов, умеренных и просто стремящихся заявить о себе хоть чем-то, отнимали у Александра Ивановича много времени. Такой-то докучает мне, но нужно вынести это, потирал виски Герцен в преддверии приемных дней — среды и субботы.

Тут нужно сказать еще об одном, что служило популярности Твикнема, где он теперь жил: Герцен, похоже, становился разыгрываемой крупной ставкой. Разные течения эмигрантов теребили его и требовали все возрастающих сумм. Он вынужден был огласить, что в прошлом году у него набралось двадцать две тысячи долга Ротшильду, девятнадцать из них было употреблено не на себя, что дает ему право напомнить о конечности его средств, вот так, без экивоков, он должен напомнить…

Вновь приехали от Роллена требовать субсидий на Европейский комитет. Герцен мало верил в него, производящий пока что в основном горы резолюций и воззваний. Вообще Александр Иванович оказался в щекотливом положении имущего. Забывали о том, что у него есть дело и цель. Публику задевало, что он видит в деньгах средство делать дело и не разбрасывает их.

Дальше Европейский комитет требовал у него денег в бесцеремонной форме. Хотя бы тех полутора тысяч франков, что были предназначены Герценом на итальянское дело! Кончилось обидой. Между тем деньги очень пригодились в ближайшие же месяцы: восстание в Ломбардии было подавлено, и Мадзини вынужден был скрываться, просил денег.

К слову сказать, наблюдая все здешнее, Александр Иванович понял, что и речи не могло быть об осуществлении его надежд на суд чести над Гервегом в среде здешних социалистов. Разве что к папуасам поехать… (И все же замысленный суд в какой-то мере совершился, — как это нередко бывало в герценовской судьбе, многое расставит по своим местам время: потомкам Гервега суждено будет оспоривать у общественного мнения честное имя своего отца.)

Следовали ошибка за ошибкой в тактике Европейского комитета. Эмиссары его, посланные в разные страны, возвращались ни с чем. За иногда пробивающейся у его деятелей тревогой — что же дальше? — была слышна растерянность. Глубинные вопросы, по причине необходимости глубоких ответов на них, были непопулярны, растерянность заглушали проектами, один фантастичнее другого. Однако если даже глыба сдвинется, есть ли гарантия, что не повторится кровавая бессмыслица 48-го года? — спрашивал себя и их Герцен.

Вновь и вновь слышалось в ответ, что для окончательной победы не хватает лишь такой-то суммы, звучали взаимные упреки комитетских деятелей в авантюризме и бездумности, стремлении устроить свои дела на общественные деньги.

Всё не то, не то! — видел Герцен. Пока суд да распря, он делом займется.

«Мы рабы — потому что мы господа.

Спасите себя от крепостного права и крестьян от той крови, которую они должны будут пролить!»

Увещевание николаевского правительства? Не без того, покуда не найден верный тон. Но более — голос приближающейся грозы. Это один из первенцев герценовского книгопечатания — брошюра-прокламация «Юрьев день». (По Юрьевым дням когда-то отпускали, правда, лишь с тем чтобы прибиться к новому «владельцу».)