Возвращение

Александр Иванович понял, слушая и наблюдая милого старика, что жизнь его в России теперь, в сущности, тяжела. Отточено мастерство, но не по его вине мельчают роли. Давно уже нет на сцене «Ревизора». Непоправимо сдала его жена, недавно они потеряли дочь. И умер от чахотки старший сын. Взгляд у Михаила Семеновича был мягок до болезненности. Он почти потерял прежние свои крутые темно-русые кудри, красивый его рот был как бы растерянно смят. Нелегко ему далась его судьба… А ведь это натура, сознавал Герцен, в которой видны сокровенные возможности русской стихии и глуби. Милый, милый, сжималось у него сердце, как же он устал!

Гость также всматривался во все вокруг. Он встрепенулся при виде Таты, сказал:

— Не ждал, признаться… Почти не верится, что можно было уберечь ее здесь такой русскою.

Тата первой встретилась ему на зеленой луговине под окнами, когда гость подъехал к дому. Михаил Семенович помнил ее четырехлетней, теперь же это подросток. Она была в холстинковом платье, тоненькая, светловолосая. Он узнал ее по косам, по взгляду — пытливо-застенчивому.

— Оленька твоя просто кроха пока, — продолжал старик, — резва, старший вытянулся — денди, от Наташеньки же, мил-Саша, веет своим…

— Да, — улыбнулся Александр Иванович, довольный его одобрением. Тата была для него заветным: огонечек. Длинноглазая, грустная, «умная дурочка»…

Собака Цапа у них здесь была — как когда-то в Москве. Ростбифы со шпинатом порой совмещались за ленчем с пшеничной кашей. Менторша Мальвида недоуменно ковыряла ложкой.

Обучение Саши и Таты было поставлено у Герцена неплохо. Впрочем, кудрявая собака Цапа, выдавая скрытые чувства детей, всегда с ликованием провожала учителей. Латынь и немецкий, английский, математика, география, рисование… Историю вел сам Герцен. В особенности важным предметом считалась российская история.

Да, у них здесь устойчивое, разумное существование, с удовлетворением признал старик. Сберегаемый строй родного во всем плюс отсутствие нужды и мелких расчетов, наконец дело…

— Но такую атмосферу трудно удержать, мой милый… — сказал гость. — А если б вернуться, Саша?

— Что бы я делал в России в железном ошейнике?

— Тебя не одобряют наши. Взять твои брошюры… Нет ведь у нас таких осмысленных крестьян, для которых ты пишешь. Я сам из них, знаю. Они и не прочтут к тому же. Как и помещиков нет этаких. Так же считает и Кавелин…

— Что ж, у искусства и пропаганды условный объект, они обращаются к лучшему в человеке. Может, и нарастут такие крестьяне! — Он чувствовал теперь в себе столько уверенности, что даже непонимание «своих» уже не могло его потрясти.

— Еще вот что. Ты требуешь, чтобы для твоих брошюр писали, когда уж за одно былое знакомство с тобой многие могут пострадать. Какие головы окажутся тогда потеряны, подумай, мил-Саша…

Боль у него в груди скоро прошла, осталось недоумение. Да полно, сам Герцен не избегал когда-то опального Чаадаева! Впрочем, Щепкин не за себя… Благородно печься о других. Сам-то славный старик безбоязненно здесь.

Вот что он сказал бы старым знакомцам: бойтесь, но не давайте побеждать себя этому чувству, страх — втягивающее ощущение, он — принцип, на котором основано все здание реакции…

— Михаил Семеныч, светлый!.. Ведь не требуют же, скажем, от военных их семьи, чтобы те прятались в обозе! Мы — именно солдаты, мы бьемся. Только школяры могут считать, что вразумляют идеи, — воспитывает весь строй жизни, в этом смысле российская жизнь — угашает лучшее в человеке. Надо противостоять!

Славный гость был согласен, но все же…

Долгие часы продолжался разговор.

— Ах, если бы тебе все-таки бросить здешнее и уехать в Америку, милый!

Огни дорогие, манящие, разметанные непогодой, думал, слушая его, Александр Иванович.

Глава восемнадцатая Российские перепутья

Было много до предела трудных вопросов, которые должен был решить для себя Герцен, направляя деятельность своей типографии.

Россия вступила в Крымскую войну. Бойкое намерение царского правительства укрепить и раздвинуть придунайские границы повлекло за собой втягивание в конфликт Турции; далее войну Петербургу объявили Англия и Франция. Вести книгопечатание на вражеской территории — на такое нужно было решиться. Но Герцен верил, что чистота намерений все превозможет.

Молчать же о крымской трагедии было бы пособничать неслыханному человекоубийству и казнокрадству на крови…

Поражение николаевской армии в войне неотвратимо приближалось и было подготовлено изнутри. Решающих побед союзных против России войск не было, но страна медленно истекала кровью. Полураздетая, с нехваткой снарядов и провианта, со штабной бестолочью, русская армия тем не менее показывала удивительную храбрость, чудеса стойкости. Столь же баснословным было и воровство в ее верхах… Угроза поражения не могла не всколыхнуть Россию, скупые сведения о размахе хищений проникали даже и во внутреннюю печать.