Возвращение Борна

Хасан пошевелился, вздохнул, и ход ее мыслей нарушился. Зина полагала, что он спит, но оказалось, что это не так. Теперь все ее внимание было приковано к нему и заниматься собственными мыслями не осталось времени. Она вдохнула мужской запах, поднимавшийся от него, словно предрассветные испарения, и ощутила, что его дыхание участилось.

— Я думал, — прошептал он, — о том, что значит быть пророком и назовет ли меня этим словом когда-нибудь мой народ?

Зина промолчала, понимая, что ему сейчас не нужен ее ответ. Он пытается убедить себя в правильности выбранного пути, и ему требовался лишь молчаливый слушатель. Это была слабость Арсенова, о которой не знал никто другой и которую он выказывал лишь перед ней. Интересно, подумалось Зине, хватило ли проницательности у Халида Мурата, чтобы выявить это слабое место своего товарища? В том, что это удалось Спалко, она не сомневалась.

— Коран говорит нам, что каждый из наших пророков — это воплощение Божественных Атрибутов, — продолжал полусонный Арсенов. — Моисей — это воплощение непостижимых сторон реальности, поскольку он способен беседовать с Богом без посредников. В Коране Всевышний говорит Моисею: «Не бойся, ты — другой, не такой, как все». Иисус — воплощение возможности пророчествовать. Еще будучи ребенком, он сказал: «Бог дал мне Книгу и сделал меня Пророком».

Помолчав, Арсенов снова зашептал:

— Но Мухаммед является духовным воплощением и олицетворением всех Имен Бога. Он сам сказал: «Первым, что создал Бог, был мой свет. Я уже был пророком, когда Адам все еще находился между водой и землей».

Зина некоторое время ждала, желая убедиться в том, что он закончил свою проповедь. Затем, положив ладонь на мерно вздымающуюся грудь Арсенова, задала вопрос, которого он от нее определенно ждал:

— А каково твое священное предназначение, мой пророк?

Арсенов повернул голову на подушке, чтобы видеть ее лицо. Поскольку лампа горела сзади, оно было укутано густой тенью, и лучи света вычертили лишь тонкий контур ее щеки и скулы. Хасан поймал себя на мысли о том, что, подобно этой женщине, спрятанной от него игрой света и тьмы, он тоже постоянно прячется от всех — даже от себя. Что бы он стал делать без ее силы и жизненной энергии! Чрево этой женщины символизировало для него бессмертие, священный сосуд, откуда со временем выйдут его сыновья, чтобы продолжать его дело в веках. Но Арсенов понимал, что этой мечте не суждено осуществиться, если им не поможет Спалко.

— Ах, Зина, если бы ты только знала, что готов сделать для нас Шейх, кем мы сможем стать с его помощью!

Женщина оперлась локтем на подушку, положила щеку на ладонь и попросила:

— Расскажи.

Арсенов покачал головой. В уголках его губ играла едва заметная улыбка.

— Нет, это было бы ошибкой.

— Почему?

— Я не хочу торопиться. Ты должна собственными глазами увидеть мощь того оружия, которое дарует нам Спалко.

Глядя в глаза Арсенова, Зина почувствовала холодок, возникший в таких далеких уголках ее души, куда она и сама редко осмеливалась заглядывать. Возможно, это было предчувствие той чудовищной силы, которая уже через три дня будет выпущена на волю в Найроби. С помощью необъяснимой телепатии, возникающей иногда между любовниками, она поняла, что Хасану больше всего нужен страх, от которого содрогнется мир после того, как неведомое пока оружие начнет сеять смерть. Именно вселенский страх должен стать карающим мечом в его руках. Сияющим мечом, который вернет чеченскому народу все то, чего он был лишен за столетия унижений, лишений и беспрестанного кровопролития.

Сама Зина была знакома со страхом еще с детских лет. Ее отец, содержавший когда-то многодетную, как и подобает любому чеченскому мужчине, семью, сегодня не осмеливался высунуть носа на улицу из боязни быть схваченным русскими солдатами. Он медленно умирал от болезни по имени «отчаяние», которая, подобно чуме, поразила всю Чечню. Ее мать, некогда молодая и красивая женщина, за последние годы превратилась в старуху с впалой грудью, жидкими волосами, слезящимися глазами и никудышной памятью. Приходя после целого дня возни с тряпками, швабрами и помойными ведрами, она должна была идти к колонке, располагавшейся за три километра от их дома, и, выстояв час или даже два в очереди, возвращаться обратно и тащить полные ведра воды на пятый этаж, где находилась их замызганная комнатушка. И ради чего все это? Даже сейчас Зина вздрогнула и скривилась, вспомнив омерзительный, отдающий скипидаром вкус этой жидкости.

Однажды вечером мать села и больше не смогла подняться. Ей было всего двадцать восемь, но выглядела она на все шестьдесят. От дыма постоянно горевших нефтяных скважин ее легкие были забиты сажей. Когда младший брат Зины пожаловался на то, что он хочет пить, мать подняла глаза на дочь и сказала: «Я не могу подняться. Даже из-за воды. Я больше не могу...»