Возвращение Орла

Но разговорами всё и кончалось. Дедова идея-фикс – сплавать с внуком сначала к окскому истоку, к бывшему верхнему морю, как некоему начальному пункту предполагаемого посвящения, на три-четыре дня в оба конца, а уж потом, летом, по Оке вниз, четыре дня в один только конец, в другое сильное родовое место – всякий раз не осуществлялась из-за каких-то пустяков: то комсомольский субботник, то олимпиада по физике, то первенство района по лёгкой атлетике, то городской турнир среди школ по шахматам, то просто – «не могу я сегодня и завтра». И даже летом, когда школьник должен бы быть свободен, как ветер – тут и экзамены, какая-то практика, потом отработка, сборы, лагерь, и даже поход, но в другую от дедова истока сторону. Между дедом и внуком росло расстояние, как ни старался дед все три года до отъезда Михаила-внука в Москву, не мог захватить сумасбродный спутник в свою орбиту, вздыхал, мрачнел и год за годом как будто остывал, тепло, не нашедшее единственного, казалось, необходимого применения – перелиться во внука – сякло за ненадобностью. Понимал, что упустил – не по своей вине! – внука. Два самых главных семилетья, когда и можно человека на путь поставить, он только и мог, что молиться за него. Закостенел парень, развернули его душу вспять, засохла она, но… но всё равно – пытался.

Рассказывал – пытался рассказывать – об истинной родине.

– Расширь взгляд, улети ввысь и оттуда глянь – много увидишь.

– Что? Что? И так ведь всё видно. Немца победили, жизнь строим новую, мирную, счастливую.

– А как победили? Почему? Кто?

– Чудной ты, дед! Как кто? Мы!

– А ты хоть знаешь, кто такие – мы?

– Знаю – советский народ. Разве не так?

– Так-то оно так.

– У меня же, дед, не только по физике, но и по истории пятёрка!

Пятёрка… Тупик, тупик и тупик. Пробовал рассказывать, как бы просто так про старину, но парня ничего раньше 17 года уже не интересовало.

Вот и прямо перед походом, позавчера, поспорили-повздорили:

– Не из какой-такой физики никогда не будет ни тебе, ни земле твоей никакого толку, если ты к земле пуповиной не привяжешься, унесёт вас ваш комсомольский смерч в пустыню, ни пути, ни дороги, пропадёте.

– Только с физикой толк и будет! – браво парировал Мишенька, – да и без комсомола – как же?

– Да я не против твой комсомольской физики, но и к физике пуповина нужна, без пуповины, что от земли, всё одно – пропасть.

– Пропасть, пустыня… мрачный ты, дедуля. Смотри, какая жизнь начинается! А пуповину же отрезают сразу, не нужна пуповина.

– Эх, ты, физик! Начитались своих Инштейнов, а ведь никакого смысла мира не имеете! Эту пуповину ножницами не отрежешь и иголкой не пришьёшь. Чтоб её увидеть и понять вашей физике мильон лет нужен… пропадешь ты без неё, без пуповины. Какой-нибудь пустышок выживет, а вот ты-то и пропадёшь!

– Как пропаду? Война опять будет?

– Война… – Дед устало покачал головой. Был бы Миша зорче, сумел бы прочитать дедову тревогу: «Будет… война не кончалась, наша битва вечная, за жизнь, за тебя битва… а я вот её проигрываю…». – Ты в мирное время пропадёшь, в мирное время жить бывает тягше, война-то, она изнутри простая, как вошь: смерть косит себе и косит, там враг, тут приказ, и Родина за спиной. А вот загнуться без врага, без приказа, у самой родины за пазухой…

– Ты что, дед! Посмотри! – и Мишенька обвёл рукой иконостас над своим столом: дипломы, грамоты, грамоты, дипломы, – это же всё моё!

– Эх, ты… моё! Не твоё, а моё, деда моего, прапрадеда моего, пращура нашего. Ты с нашего молока сливки собираешь, только кормить тебе этими сливками некого будет. Пропадёшь… Пустышок выживет, а ты пропадёшь, упорхнёт твоя Жар-птица.

– А ты, дед, выживешь?

– Мне срока нет… и тебе могло бы не быть, ты же наш, ярный… а пропадёшь, никакая физика не спасёт, только подпихнёт в чёрную яму, в склеп.

– Кто? Герц Иванович подпихнёт? – Миша рассмеялся, – уж если физика не спасёт, что тогда и сможет?

– Пуповина, Ока-матушка, земля… и то, если потом вернуться повезёт… К тому ж ты один за семь должен, первун… Первун, а вышло, что и последыш.

Только одно и вынес Мишенька из разговора, что война взяла не столько убитыми, с сколько не родившимися, но тяжести этих шестерых не родившихся на горбу своей души так и не почувствовал.

И опять показалось, что дед сейчас не за тридцать вёрст в Орле, а тут, рядом, стоит окликнуть и он распахнёт брезентовый полог, войдёт… или уже вошёл? Показалось, что сквозь не разлипающиеся веки видит его строгое и в то же время такое доброе лицо, только почему-то он с бородой, белой, как иней в январе, вот он, рядом, совсем рядом, склонился, что-то шепчет, как будто будит его в школу… нет, не его, а ту самую Жар-птицу, оттого и зажглось в груди. «Дед! Дедуля!.. Родненький!..» – но звук из горла не пошёл, странная горькая сухость и боль, боль, обложная, как октябрьские тучи во всё тело-небо.

Теперь слышал два голоса – деда и матери, слышал сквозь сон, не сквозь этот, а сквозь тот, давнишний-предавнишний

– Я ведь за ним приехал.

Миша почему-то подумал, что мать сейчас воспротивится, или заплачет, но она сказала спокойно