Враждебный портной

– Видишь ли, – решил поиздеваться над Романом Трусы Каргин, – сознание современного человека организовано по принципу опережающего отрицания видовых, традиционных, фундаментальных – называй их, как хочешь, – истин и ценностей. Того, кто отрицает собственную природу, бесполезно призывать к ее совершенствованию.

– Ну да, – встряхнул, расправляя, куртку Р. Т., – народ, семья, вера, Родина – одним словом, кровь и почва. Потом появляется отец народа, вождь, лидер нации, лучший друг физкультурников и так далее… Почему-то все они, – пошевелил забралом Р. Т., – лучшие друзья физкультурников, а Олимпийские игры у них, как у Юлия Цезаря Рубикон, точка невозврата… Конец известен. Но тебя, – констатировал Р. Т., с любопытством, как будто впервые увидел, посмотрев на Каргина, – тянет, тянет в это болото.

– Как магнитом, – вздохнул Каргин.

– Кровь и почва, – повторил Р. Т., – два компонента. По раздельности еще туда-сюда, объекты патриотического дискурса, но если смешать, по-любому выходит кровавая грязь.

– Помнишь, – спросил Каргин, – Уинстона Смита из романа «1984»? В конце он – через отрицание, предательство, измену и прочие сопутствующие мерзости – всем сердцем полюбил Большого брата. Я точно так же, можно сказать, сроднившись со всеми мерзостями, с опережающим отрицанием, ведь прав Маркс, жить в обществе и быть от него свободным невозможно, зная конец, предчувствуя неминуемую гибель в кровавой грязи, полюбил народ, семью, веру, Родину, кровь и почву. Не перебивай! – остановил распахнувшего было копыто рта Р. Т. Каргин. – Я знаю, что ты хочешь сказать. Народа нет. Есть безнациональное, изувеченное телевидением и Интернетом быдло. У меня нет семьи, я одинок, трижды разведен, а потому не мне драть глотку за семью. Я не хожу в церковь, не исповедуюсь, не имею духовника, а потому рылом не вышел радеть за веру. Я не проливал кровь за Родину, не защищал ее в девяносто первом году, жрал водку, когда танки расстреливали парламент в девяносто третьем, а потом хапал кредиты, торговал, зарабатывал деньги, менял баб, жил в свое удовольствие и плевать хотел на эту самую Родину. Я знаю, что кровь и почва, особенно до превращения в кровавую грязь, внутри нее уже другие химические законы, – это как… слово х…й на лбу, отсроченная позорная смерть, проклятие мировой и местной общественности. Но я не отступлю, потому что хочу увидеть, как рухнет твоя власть, как развалится твоя Россия, как превратятся в пыль твои деньги! Ты и все, что связано с тобой, с Абрамовичем, с… – Каргин посмотрел на фотографию президента, но не стал называть, как бы оставляя тому призрачный шанс примкнуть к… кровавым почвенникам, и мгновенно родился (предпоследний перед кровавой грязью) ярлык, – хуже смерти! Я не хочу жить, но еще больше я не хочу, чтобы жили вы и ваша Россия!

Каргин так увлекся обличительной речью, что упустил момент, когда Р. Т. успел подманить к себе секретаршу, набросить ей на плечи слоновую куртку с покатыми плечами.

Волна первобытной ненависти, как если бы он был древним, умеющим произносить единственное слово х…й человеком и его застукали на женской половине пещеры чужого племени, где он попытался несанкционированно пустить х…й в дело, сбила его с ног. Каргин упал на кожаный диван, а над ним, как страшная маска из реквизита японского театра кабуки, нависло искаженное плотоядной какой-то злобой лицо секретарши.

– Гад! – Она не столько ударила, сколько (откуда такая сила?) надавила кулаком на подбородок Каргина. Челюсть, как вагон в депо, лязгнув колесами (зубами), въехала в горло. Каргин почувствовал, что теряет сознание. Слух, однако, остался при нем. – Урод, советское отребье, ублюдок! – гремел в ушах лающий (она так никогда раньше не разговаривала!) голос секретарши. – Сволочь! Экстремист! Повредил мне ногу. Камень! Я видела, у него в руке был камень! Куда ты его дел, козел? Выкрикивал антиправительственные лозунги, оскорблял государственную власть, не подчинялся требованиям разойтись, угрожал мне расправой! – перечислила секретарша. – Ты… – поддев пальцами, как крючками, ноздри Каргина, резко потянула на себя. Шея у Каргина вытянулась, как у гуся, когда того волокут на расправу. – Уже пять лет трахаешь меня на этом вонючем диване, – прошептала, разрывая ему ноздри, секретарша, – но так и не помог с квартирой! Сколько лет я должна стоять в очереди? И племянника, я ведь тебя просила, не взял в компьютерную службу! А х…ка-то… тьфу, как у таракана…

Круг воистину замкнулся; вздрогнул, услышав непереносимое для мужчины обвинение, Каргин. Теперь он не сомневался, что слово х…й будет последним словом последнего человека на Земле.