Время смерти

Иван с нетерпением смотрел в сторону канцелярии, не испытывая страха, исполненный уверенности в себе, ликуя, ожидал своего мгновения. Стоя за его спиной, Данило История шепотом предостерегал, чтоб он не нарушал строй. Бора Валет, расслабившись, печально и громко вздыхал. Может, им сказать, что он сделал и для чего их сейчас построили? Нет, пусть удивятся и задумаются над возможностями человека. Как и все прочие. Для Винавера, во всяком случае, это будет триумф. Но почему батальон непривычно спокоен, даже подавлен? Точно от его имени, от имени тысячи трехсот человек один только Бора Валет и осмеливается глубоко, протяжно вздыхать, выражая тот всеобщий страх, который днем они неустанно пытаются придушить шутками, чаще всего совсем детскими, подчас вовсе бессмысленными, и лишь ночью, во сне, рота вздыхает, постанывает, терзаемая кошмарами. На западе, за горами, вздымается огромная странная туча. Иван считал, что все с одной мыслью глядят на нее и слушают скворушку, весело свистящего на верхушке украшенного черными стручками дерева.

— Данило, как называется вон то дерево, на котором сидит скворец? — тихо спросил он.

— Один из видов акации. Молчи. 

— А откуда ты, Кривой, знаешь, что эта птица скворец? — вяло прошептал Бора Валет.

— Знаю. Я из птиц больше всего люблю скворцов и синиц, — ответил Иван, и сам удивленный: никогда он не думал о том, каких птиц больше любит. И слушал: скворец пел, будто в лесу, будто перед ним не было людского прямоугольника из шести рот Студенческого батальона, которые не сводили глаз с него, черного среди черных стручков на безлистой акации.

— Тс-с, идет! — шепнул История.

В груди Ивана галопом понеслось сердце, но нет, не только от страха. Он ощущал какую-то радость, которой до сих пор не испытывал. Верхом на коне в сопровождении своего штаба рысью приближался Глишич и встал далеко от него, перед центром строя. Почему именно там?

— Смирно, Иван! — шептал за спиной История. А командир кричал:

— Герои!

— Что это значит? — спрашивал себя Иван.

— Верховное командование призывает вас во имя отечества.

— Что он говорит, Бора! — шептали губы.

— Родине нужны ваши жизни. Исполните свой долг, сыны ее! Всех тысячу триста я передаю Верховному командованию в чине капралов. Завтра в полдень вы выступаете.

— Ура, ура! «Эй, трубач с бурной Дрины», «Ой, Сербия, мать родная…»

Песня и крики заглушали слова подполковника Глишича.

Вверх взлетели шапки. Все обнимались и целовались друг с другом. Данило История прыгал на месте и громко пел.

Бора Валет куда-то исчез. И весь батальон мгновенно рассыпался. Никто не заметил, как уехал подполковник Глишич со своим штабом. Иван застыл на том же месте, где стоял в строю. Один. И, заметив на дереве умолкшего скворца, растерянный, разочарованный, напуганный радостью своих товарищей и еще чем-то, что не было полем боя и смертью, пошел к казарме, но потом вдруг свернул к тюрьме.

6

Тюрьма гудела от песен и криков нарушителей дисциплины: «Долой нашу Бастилию! Мы тоже капралы! Хватит дисциплины, давай бой! Вперед, на Вену!»

Богдан Драгович слушал и не понимал, что происходит. Он лежал на нарах, накрыв голову курткой; лицо будто окаменело, боли не чувствовал; прижимая размягчившуюся свечу к местам побоев, он вдыхал запах воска, полный тоски: почему всякий раз, когда арестовывают, его бьют по лицу? Почему люди бьют друг друга по взгляду, по слову, по смеху? И до каких пор человек человека будет бить по лицу и по глазам?

Его звали, кулаки стучали в дверь камеры. Он поднялся, натянул куртку:

— Что надо?

— Это я, Иван. Я сказал Глишичу, что это я бросил банку в Кровопия. Тебя наверняка выпустят. Завтра в полдень мы выступаем на фронт.

— Поэтому такой шум?

— Радость непостижимая! Батальон идет на Крагуевац в распоряжение Верховного командования, а там нас распределят по частям.

— Когда будем в Крагуеваце?

— Вероятно, послезавтра.

— Сегодня ночью я сбегу и пойду с вами. Узнай точно, когда уходит эшелон. Беги в Скопле и отправь телеграмму. Записывай.

— Я запомню, не беспокойся. Говори.

— Наталии Думович, село Прерово, почтовое отделение Паланка. Послезавтра прибываем в Крагуевац. Жди меня на вокзале. Богдан. Повтори. — Он прислонился лбом к двери, но заныли места побоев на лице, и он отшатнулся.

Иван повторил текст и возбужденно продолжал:

— Прерово — родная деревня моего отца. Ты был в Прерове?

— Нет. Наталия — студентка с философского. Ее отец учитель в Прерове.

— Если не погибнем, то есть когда дадут увольнительную, давай махнем в Прерово? Там у меня дед, дядя, брат. Может, и эта Наталия мне родственница. Вот здорово было бы.

— Поторопись, пожалуйста.

— Правда, что тебя Глишич бил?

— Правда. Загляни в аптеку и купи какую-нибудь примочку. Как я такой появлюсь перед ней?

Богдан уперся ладонями в дверь камеры. Из казармы доносилась песня и веселые крики. Вот такой, изуродованный, с заплывшим глазом, может, последний раз с нею увижусь.

— Ты еще не ушел, Иван?