Все в саду

Данная книга меня терзала, я всё время к ней обращалась, именно к розе. Что-то там в ней заключалось. Может быть, весь мир. Она выглядела слегка как галактика, развернутая по спирали. А стакан содержал в себе свет, преломившийся на грани водной поверхности. Стебель тоже преломлялся меж этих трех миров – воздуха, стекла и воды (ведь вода в стекле особенно собирает в себе сияние дня, по крайней мере у Врубеля).

Вскоре Света пришла, пригласила на день рождения. Женя вообще не склонен был к общению, предпочитал работать (он состоял научным сотрудником в Акустическом институте), Кирюша, как всегда, болтался на своей горке в просторах Конькова-Деревлёва, и идти пришлось мне.

А дарить-то нечего. Магазинов в этой дыре не существовало, а уже надвигался вечер. И я понесла в подарок единственное, что у меня имелось, – монографию Врубеля.

Света для меня была спасением, каждый раз, уезжая на целый день в “Останкино”, я терзалась в буквальном смысле слова – и стоя в набитом автобусе, полчаса до метро с долгими остановками, когда впихивались орды опаздывающих, и стоя в тесноте в вагонах метро (две пересадки), и затем стоя как огурец в банке в троллейбусе от метро до “Останкино”, я заставляла себя не думать, что может произойти в незакрытой квартире с моими двумя мужчинами.

Так и случилось! Один раз, вернувшись, я застала у дверей дома взбудораженную толпу жильцов. Они сказали мне, что уже послали человека звонить в милицию. А что случилось? А по подъезду бродит с железным прутом какой-то сумасшедший алкаш, видно, из той рабочей общаги за оврагом. И он колотит в двери палкой, ищет кого-то, чтобы убить.

Я поехала на свой шестой этаж. Дверь наша оказалась едва прикрыта! На кухне маленький Кирюша стоял, вытаращив глаза, прижавшись к сидящему отцу. Женя был спокоен. В ответ на мои крики он сказал:

– Заходил, да. Какой-то пьяный. Он ушел.

(Только вчера я спросила Кирилла, что отец сказал тому человеку с палкой. Кирилл ответил: “Он сказал «уходи»”. – “И всё?” – “Да”. – “И что?” – “И он ушел”.)

Прошло сорок пять лет. Кирюша всё помнит.

А тогда он завопил:

– У него железяка! Вот такая! Железяка!

Кирюша обожал все эти палки-железки, собирал их по полям в этой деревне будущего, но домой ему было запрещено их притаскивать. Прятал где-то.

А Света, соседка, пришла позже, когда снизу уже все поднялись и ходили по квартирам и узнавали, где что произошло. Милиция приехала через час и никого не обнаружила, как всегда.

Света всё это время сидела за своей металлической дверью, а уж как звенит металл о металл! Сидела, обнявши своих девочек, пока в дверь били палкой. Не плакала, чтобы их не пугать. И не могла ничем помочь Жене.

В этот момент Света стала для меня родным человеком. Она думала о Жене, сидя за своей железной дверью! Я уверена, если бы не дети, она бы выскочила и покрошила бы этого пьяного идиота его же палкой.

И я понесла Свете моего Врубеля.

При этом я потеряла единственное окно в тот мир, где стоит стакан воды с веточкой и торчит огромная роза, разделенная на грани, как бриллиант. Так умел писать акварелью один человек на свете, Врубель.

Так нигде больше я и не нашла эту книгу.

И с этого расставания началось у меня безумие, мания Розы.

То есть я писала и другие цветочки – когда Ее было не найти.

Вишнёвый сад. Опыт медленного чтения Александр Минкин

Посвящается памяти Анатолия Эфроса и Владимира Высоцкого

“Ах, Чехов! Ах, классика всегда современна!” – восклицает экзальтированная старушка-учительница. Мы смотрим на нее свысока: наивная дура. А потом случайно приходим в театр и слышим, как в “Дяде Ване” замечательный доктор (запойный алкоголик) патриотически страдает:

АСТРОВ: Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи. Надо быть безрассудным варваром, чтобы разрушать то, чего мы не можем создать. Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, климат испорчен, и с каждым днем земля становится всё беднее и безобразнее.

Разве ж это XIX век? Нет, это наш, XXI-й, во всей красе.

Внешне слова остались прежними, но смысл ужесточился радикально. “Русские леса трещат под топором”. Тогда – под топором, сейчас – под бульдозером. А ради чего?

Русские – сколько их осталось на планете? Сто миллионов или десять тысяч? Мы же не по паспорту судим – мы же не чиновники. И не по форме черепа – мы же не расисты.

Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. Скажи мне, что ты ничего не читаешь, и я скажу, что ты никто. Или из вежливости промолчу. Русские живут в XXI веке, а душа их – своей тоски не понимая – глядит в XIX век сквозь дымящуюся яму ХХ-го.

… Однажды и совершенно случайно обнаружилось, что прежде я совсем не понимал классическую пьесу “Вишнёвый сад”. Начал копаться, и на несколько лет это стало любимым занятием.

* * *

Чтобы читатели не мучились, вспоминая “кто – кто?”, вот список персонажей: