Всё к лучшему

Нас выбросило, проволокло метров на двести, рассыпав вдоль кювета; благо, там не было ни столбов, ни деревьев. Сама машина, перевернувшись два раза, лежала колесами вверх. Водитель и сопровождающий лейтенантик отделались легкими царапинами. Двое из нас были в тяжелом состоянии, повредив, как оказалось, позвоночник и шею, остальные – кто как.

Когда я вернулся на землю – оттого, что кто-то начал меня поднимать, задев руку, – вокруг уже было много машин и людей. Интересно же. Одни из ребят еще лежали, другие сидели, раскачиваясь и ничего не видя.

– Можешь встать? – спросил, испуганно глядя на меня, какой-то дядька.

– Попробую…

Голова кружилась и подташнивало. Тело и лицо горели, ободранные. Но живой и даже целый.

– Ангел-хранитель у тебя есть, – сказал веселый доктор в военном госпитале после осмотра и рентгенов. – Через месяц встанешь.

– А Он? – спросил я, еще обалдевший.

– Кто Он? – прикинулся шлангом доктор.

– Мой генерал, – я опустил глаза. – Стоять будет? Мне на дембель через пару месяцев…

– В палату для тяжелобольных, – хмыкнул доктор.- И успокоительное…

Двое суток я не мог сомкнуть глаз и повернуться. Но еду приносили прямо в постель, между капельницами, и мне это понравилось. Через неделю ребята написали за меня, сам не мог, письмо родственникам, единственным, бывает же такое, живущим в этом замечательном городе Саратове, куда меня приперли из Монголии и забайкальской тайги. Тетка, охая, обходила вокруг и боялась притронуться. Она была очень добрая и всю жизнь проработала в одном месте – нянечкой в детском саду. Потому и жила небогато, в частном доме из одной комнаты. Сестра-кузина привезла «Бравого солдата Швейка», заказанного в записке. На одной руке у нее не было трех пальцев. В пятнадцать лет, на школьных каникулах, она пошла на хлебобулочный завод подработать, чтобы помочь матери. Рука попала в механизм. Потом она вышла замуж за азербайджанского парня из Нахичевани, родила. Жили вроде неплохо.

Тетя уже умерла, а сестра в начале века покончила с собой. Не выдержала блядства новой российской жизни, или просто блядства, не знаю. Это на Руси святое, вне времени. А ангелы-хранители бывают не у всех и не навсегда. Наверное, они тоже от себя не зависят.

Но тогда, окрыленный, еще через неделю я пошел ночью на охоту – к дежурной медсестре, и под утро уговорил ее, сердобольную, уединиться в служебной комнате, у стенки, на десять минут. Мне хватило трех, скороспелых. Так ничего и не поняв, я затем свинтил на дрожащих коленках в палату и свалился, заснув. Позже все утряслось и даже уложилось в график – через две ночи – на третью. Мой ангел хранил нас от посторонних языкатых глаз.

У меня прорвался аппетит, и вдруг очень захотелось яичницы. Впервые за два года появилось уже забытое «хочу». Я явно поправлялся к жизни. Медсестра, почти родная, вынесла откуда-то мою же форменку, украшенную аппликацией подсохших кровавых брызг, и сапоги. Палату для тяжелобольных почти не осматривали, вещи можно было спрятать под одеялом, и наутро я вышел во двор госпиталя. В самоволку. А что, ждать милостей от природы? Она и осеняла.

У каменного, но невысокого забора переоделся и попросил каких-то больных на прогулке, тихих до умопомрачения, помочь залезть на стену. Рука была еще перевязана и плохо двигалась. Ребята подсадили меня, оглядываясь по сторонам, чтобы нас не застукали, а я оказался наверху, полулежа, потому что слезть сам тоже не мог. И стал окликать, возвышенный:

– Люди!

Двое прохожих, глянув на повязки и густо поцарапанное лицо, шарахнулись в сторону, бегом. Третий, с крепкими нервами, все понял и снял меня с забора. Затем трамвай – и тетушка уже жарила яичницу из четырех яиц и наливала в стакан настоящие деревенские сливки. Я ел, соскучившись, и чувствовал повсюду высшую силу: внизу, у себя, и наверху, над собой. Так становятся верующими. Но они вряд ли служили в армии.

Обратно на забор меня подсаживали всем домом. Вместе с ангелом-хранителем, который потом много лет не оставлял меня затерянным.

Все в госпитале было здорово, хотя и не на свежем воздухе при рельсах и с лопатой в руках. Сентябрь уже навевал скорую песню дембеля – апофеоз исполненного солдатского долга в самом прямом, то есть извращенном виде.

Но однажды я вышел в коридор покурить после завтрака, обновленный солнцем и еще одним уходящим днем. Спокойный и расслабленный. Неожиданно мимо пробежали несколько врачей, галопом, вслед за каким-то дядькой, тоже в белом халате, без знаков различия. Врачи нередко еще более больны, чем те, кого они лечат. Только прячут это, камуфлируя. Дядька в белом резко остановился, почти проскочив, и спросил меня строго:

– Воин, вы почему здесь курите? Здесь нельзя.

– Да вот, – показываю ему, тормозу, – урна стоит. Как вы думаете, для чего?

– Сказано, нельзя здесь курить, – он почему-то даже покраснел от своей наглости. Не живется же некоторым спокойно…

– А вы что, – я опустил сигатету, послушный, – пожарник?