Встреча в пути

Потом они сидели возле этих кустов багульника с их неповторимым смолистым запахом и уже летними зелеными листочками, стараясь не смотреть друг другу в глаза, и все же как никогда близкие, и Коноплев прислушивался к себе с радостным и благоговейно-тихим изумлением: вот как, оказывается, и в сорок восемь лет можно заново, с еще большей силой пережить то, что, казалось, дано только юности, оказывается, он способен еще быть и нежным, и робким, и благодарно-счастливым.

К трамвайной остановке бежали бегом, взявшись за руки, под теплыми струями дождя. И эта необходимость идти пешком, и дождь не вызвали раздражения и досады, как это нередко случалось в последнее время. Он, словно мальчишка, радовался упругой силе своих мускулов, подставлял лицо тяжелым и частым каплям дождя. В эту минуту он снова, как когда-то в юности, чувствовал себя готовым к новым испытаниям и трудностям, верил в себя и хотел успеха.

4

В июне он уехал на курорт, а после отпуска задержался в Москве, нужно было побывать в клиниках, раздобыть кое-какое дефицитное хирургическое оборудование. Когда вернулся, стоял уже сентябрь. Осень выдалась на редкость ясная. Солнце было таким ласковым и щедрым, что, казалось, снова вернулось лето. Было даже лучше, чем летом — тепло, сухо, воздух прозрачен, дышалось легко. Все ходили оживленные, бодрые. Как никогда, спорилась работа. Рассказывали, что в лесу снова, второй раз, зацвели черемуха, багульник и некоторые цветы. Скептики, выслушав такие рассказы, пожимали плечами: «Ну и зацвели! Все равно прибьет морозом». А они все-таки цвели, хотя и не так буйно, как весной. В этой скупости, сдержанности осеннего цветения были и щемящее душу предчувствие гибели, и какая-то беззащитность перед силами природы. И все же это было настоящее цветение.

Коноплев все собирался сказать Марии Ивановне, что надо бы побывать за городом, пока тепло, да так и не собрался, затянули в свой водоворот дела. Кроме того, затеяли отмечать 25-летний юбилей его деятельности.

Еще нигде и никогда его не чествовали так торжественно. Он был даже немного ошеломлен. Его путь в науку не был усыпан розами. Он не имел влиятельных дядюшек, не обладал умением выслуживаться, и то, что другим давалось без труда, ему стоило бессонных ночей, неустанных усилий, а порой и той горечи, которая опустошает душу. И если он все-таки чего-то добился, то благодаря опять же упорному труду и настойчивости, своим способностям.

Он сидел в президиуме торжественного собрания между деканом медицинского института профессором Публицким и секретарем горкома партии и не слушал доклада, в котором перечислялись его заслуги, а думал о пережитом, и им вдруг овладело чувство гордости: да, он сын паровозного кочегара, а вот сидит рядом с такими потомственными учеными, как Пуришкевич и профессор Публицкий, к его мнению прислушиваются все крупные специалисты области, вон сколько народу пришло почтить его. Нет, он уже не падет с этой вершины, а будет работать еще больше и встанет в ряд выдающихся ученых.

Он взглянул на жену и отметил, что она правильно поступила, что надела это скромное платье из черного панбархата. Им с ней не пристало украшать себя побрякушками. Неожиданно черное платье жены напомнило другое, такое же черное платье, только из шелка, и неяркое лицо с серыми глазами. И это лицо, и тонкая фигура в черном шелковом платье промелькнули в сознании смутно, словно все это было очень давно. В свете тех мыслей, которые владели им в эту минуту, отношения с Марией Ивановной показались мелкими и ненужными. Он не успел обдумать это, докладчик кончил, слово предоставили другому оратору.

Юбиляру были преподнесены почетные грамоты, памятные адреса и подарки. Особенно много было цветов — алые розы и багряные гвоздики, изысканно-нежные гладиолусы, массивные циннии, снежно-белые холодные астры. Часть цветов оставили у него в кабинете, несколько букетов он распорядился поставить в столовой для больных, целый сноп втиснули в машину, когда поехали домой после банкета, уже в третьем часу ночи. Тут еще распили бутылку шампанского с провожающими и наконец остались одни. Жена еще копошилась над чем-то, дочери принялись расставлять букеты, а он прошел в спальню, разделся и лег. Уснул тотчас, едва голова коснулась подушки. И проснулся так же внезапно, когда был, видимо, на исходе седьмой час.

В квартире не слышалось ни звука. Воскресенье. Дочери встанут не раньше десяти, жена обычно и в выходной день поднимается рано, озабоченная домашними делами. Теперь она спала, свесив с кровати белую рыхлую ногу. Рассвет безжалостно высветил каждую морщинку оплывшего лица, полуоткрытый рот с золотой коронкой на зубе. Прикрыл ногу жены простыней и прошел в соседнюю комнату, которая служила столовой.