Выжить с волками (Survivre aves les loups)

– Ноги, руки, живот, замолчите! Командовать буду я. Вам совсем плохо, но нужно идти вперед, потому что я должна найти маму. Поэтому прекратите шуметь.

К счастью, воды было предостаточно. Порой она была стоялой, но чаще всего мне удавалось напиться из маленького ручейка на лугу. Я черпала воду руками, а маленькие камешки сосала, как конфеты.

В Германии я даже ела землю, чтобы успокоить желудок. Мне жутко не хватало хлеба. В Бельгии было нетрудно его украсть, я его очень любила, это была моя основная еда. Образ хлеба, мечта о нем преследовали меня в последующие годы.

Когда я чувствовала, что сейчас упаду от слабости, я останавливалась у дерева, сдирала с него кору и жевала. Практически сразу меня рвало, но, что интересно, некоторое время мне было не так плохо. Если меня тошнило, я ругалась на землю, которая питала столько растений, а я умирала от голода:

– Кто меня покормит? Дай мне поесть!

Она больше не давала мне картошки. В лучшем случае, я ела горькие дикие ягоды, корешки или глодала грязные кости.

Я все время говорила сама с собой: должно быть, я была в полубессознательном состоянии от голода и полнейшего одиночества, – но как одержимая продолжала двигаться к своей цели.

– Я зашла так далеко. Если со мной сейчас что-нибудь случится и я не смогу идти дальше, я не найду маму, и она никогда не узнает, какая я стала. Я не могу так поступить.

И я сжимала зубами кору или еще что-нибудь, пройдя три метра, выплевала, а потом начинала снова, чтобы двигаться вперед. В голове у меня была лишь одна мысль: идти, не останавливаться. Я не думала о смерти. Не знаю почему, но я никогда не думала, что умру. Мои родители тоже не могли умереть. Кто знает, возможно, в тот момент их уже не было в живых, но я в это не верила.

Однажды передо мной предстало восхитительное зрелище: картофельное поле! Уже давно я не встречала ничего подобного. Я спряталась в кусты и наблюдала за двумя мужчинами, которые о чем-то разговаривали. Я ничего не понимала, потому что была слишком далеко. Я тихо подползла поближе. На самом деле они пели французскую песню о свободе. Я была очарована, но не знакомыми словами, а картошкой, сваленной в кучу у их ног.

– Свобода, милая свобода…

Снова расцветет весна.

Свобода, милая свобода,

Я скажу, что ты моя…

Я умирала от голода, поэтому забыла об осторожности, встала и пошла к ним. Я плохо понимала, что собираюсь делать: выпрашивать иди красть.

Они сразу заметили меня, и один” их них окликнул меня по-немецки, поэтому я испугалась, я не понимала, что он от меня хочет. Но я не удивилась, когда он перешел на французский. Папа одинаково хорошо говорил на обоих языках и между тем не был немцем. Тогда я не знала, что французские пленные работали на немцев, и не задалась вопросом, что это были за люди. Я видела только то, что один из них бросал мне картошку, как кидают кости собаке, и кричал: «Беги, девочка! Быстрее, а то нас увидит толстая Берта!»

Я не знала, кто эта толстая Берта – хозяйка, на которую они работали, или шутка взрослого, – мне было все равно. Недоверчиво приблизившись, готовая сбежать, если они сделают хоть шаг в мою сторону, я собирала картофель, не упуская из виду мужчину, который был ближе всего.

– Что ты здесь ищешь? У тебя есть родители? Внезапно у меня защипало в глазах, я застыла,

услышав слово «родители».

– Эй! А ты случайно не еврейка? А? Что ты ищешь?

Я так сильно почувствовала слово «еврейка», будто оно было написано у меня на лице. Я плакала, не отвечая и не выпуская этого мужчину из виду.

– Малышка, ты тут никого не найдешь. Они все на востоке.

Снова восток! Я умчалась, и бежала, бежала, сама не зная почему. От страха? От шока, который испытала, когда услышала, что говорят о моих родителях?

Я съела картошку, даже не очистив от земли, долго жевала, чтобы потом не вырвало, я слишком боялась потерять сокровище, в котором так нуждалась. Вот уже несколько дней я плохо видела, в голове была странная пустота. В мешке тоже.

После этого я долго отдыхала. Я шла понемногу, растягивая еду на несколько дней, и думала о востоке. Я думала, что уже нахожусь там, но если вспомнить дедушкину карту, то можно пройти еще дальше. На востоке «Востока» была Польша, о которой я ничего не знала, потом Россия, страна моей мамы, где люди, по словам дедушки, поют, пляшут и пьют, как сапожники.

Значит, я должна идти в Польшу. Немцы были врагами, а поляки – нет. Я не знала, что в Польше люди переживали худший из кошмаров.

Я знала, куда идти. Я должна была двигаться. Но если компас всегда верно давал направление на восток, то ничто в мире не могло перенести меня в Польшу. Иногда я говорила себе: «Как ни вертись, кругом одно и то же…»